Пассажир последнего рейса

— Спели бы теперь, что ли! — сказал дед Павел, разомлевший от рюмочки вина и сытной еды.

Сашка Овчинников подсадил старика на печь и, возвращаясь к своему месту, снял со стены гитару. Ленты на грифе запылились и поблекли: видно, давно никто не касался этих струн. Они зазвенели жалобно, настраиваемые уверенной Сашкиной рукой на минорный лад. Александр переглянулся с Марфой, молчаливо испрашивая ее согласия. Она слегка кивнула, и в горнице тотчас затих всякий шорох. Прозвучал смелый аккорд, и без напряжения, приятным высоким голосом Сашка начал первый куплет старинной песни о разбойничках:

Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?

И тогда Марфа-трактирщица, хозяйка «Лихого привета», подперла голову рукой, полузакрыла глаза и вступила в неторопливый лад Сашкиной песни. Так, вдвоем, они и закончили первый куплет:

Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой!

Макар уже поднялся с лавки и, пораженный красивым звучанием песни, переводил взгляд с запевалы на Марфу. Ну и поет эта неприметная женщина!

Оба голоса, ее и Сашкин, набирали силу, смелели… Будто в синеве летних волжских вод взялись две прозрачные, звонко звучащие струи, обнялись, переплелись друг с другом и потянулись куда-то ввысь, в небо, до медлительных томных облаков, а переливчатая волна гитарного рокота все звала и звала их назад, в лоно родных берегов…

Время! Веди ты коня мне любимого,
Крепче держи под уздцы!..

Припев — последние строки каждого куплета — подхватывали все, даже дед Павел. Макар не впервые слышал на Волге эту песню, но здесь, в таинственном месте, в час ожидания опасных приключений на глухих лесных тропах, прозвучала она для Макара совсем особенно. Да и пели ее удивительно хорошо! Какой-то роковой обреченностью повеяло от напева и от слов. Покоренный задушевной силой мужского и женского голосов, Макар и сам стал подтягивать взрослым:

Едут с товарами в путь до Касимова
Муромским лесом купцы…

Сашка одобрительно кивнул и улыбнулся Макарушке, а Марфа… та и не глянула ни на кого из-под полуприкрытых век, бровью не повела, рукой не шевельнула. Последний куплет:

Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю… —

она начала сама, и так взлетел ее голос, столько несказанной боли и любовного томления прозвучало в нем, что Сашка смолк, дал ей спеть куплет одной, и лишь струны под его пальцами переливчато рокотали все печальней и жалостней… Суровый Степан стал еще угрюмее и, не дослушав до конца, нетерпеливо потянулся к бутылке.

В его резком жесте было столько злобы и грубости, что у Макара вдруг заколотилось сердце. Ему припомнился дорожный рассказ Андрейки-мужика. Бог весть до чего может довести сейчас этих лесных людей старинная, бередящая душу песня! Макару чудилось, что вот-вот откроется всем какая-то горькая душевная тайна, вырвутся из сердец отчаянные и злые признания, от которых все сразу переменится в этом темном доме…

Но произошло совсем другое!

Неуловимо быстрым, предостерегающим движением Марфа далеко перегнулась через стол и прижала рукой гитарные струны. Мелодия оборвалась. Степан уронил бутылку, перескочил через лавку и притаился у дверей, вслушиваясь в звуки со двора. Там цепной пес захлебывался лаем, шла какая-то возня у ворот, скрипнул снег под окнами… Кто-то поднялся на крыльцо. Послышался негромкий, но требовательный стук в запертую дверь, что вела со двора в сени.

— Чекисты! Ихняя повадка! — шепнул Артамон.

Сашка быстро вынул из кармана свой револьвер и сунул в миску с остывшими щами, от которых и парок давно не шел.

— После в сени неприметно вынесешь! — приказал он хозяйке. Тем временем Степан отодвинул засов и впустил гостей. Не задерживаясь в сенях, трое вооруженных вступили в горницу.

Первый — в кожаной тужурке с меховым воротником, двое других — в солдатских шинелях. У кожаного — револьвер в кобуре на поясе, фуражка; остальные с винтовками и в старых солдатских папахах. Все трое — в валяных сапогах, только у кожаного они белые, совсем новые, у остальных — серые, поношенные. У человека в тужурке — клочковатая бородка клинышком, его спутники — давно небритые, с отросшей щетиной.

Бородач в тужурке окинул взглядом горницу и подошел к столу. Приподнял и посмотрел на свет недопитую бутылку, толкнул ногой на полу другую, оброненную Степаном, потом насмешливо спросил хозяев:

— Что же это вы, товарищи, сразу и притихли? У вас тут пир горой шел, песни попевали, самогоночку попивали — и вдруг такая тишина? Вы что ж, нас и за гостей не признаете?

Сразу же сменил шутливый тон на деловой:

— Ну коли пришлось потревожить ваш пир, прошу внимания. Хозяева нам давно известны, а вновь прибывшим придется предъявить документики… Вы кто? — повернулся начальник к Макару — тот сидел ближе к входу.

От одного слова «чекисты» Макар чуть не упал с лавки. Похолодела спина, хотя сидел он почти прижатый к печи. Мелькнула мысль о тюрьме, строгих допросах, о том, как поведут его длинным коридором с каменным полом… Все это Макар так ясно представил себе со слов Стельцова… «Настигли! Настигли!» — выстукивало в ушах и в сердце.

— Вы даже отвечать не хотите, молодой человек?

Начальник нахмурился, а Макар… молчал, как давеча на летном поле. Подала голос Марфа:

— Чего набычился, чучело? Есть у него документ, граждане. Покажи начальнику свою бумагу. Да ты оглох, что ли, идол?

Макаркино пальтишко висело на гвозде у двери. Марфа сама достала школьную справку. У начальника чуть дрогнули брови при чтении.

— Так тебя звать Макарием Владимировым? Ты из Кинешмы? Фамилия… знакомая как будто… Очень приятно встретиться с тобою, так сказать, лично. Что ж ты тут делаешь в лесу? Не скучаешь? Давно из Кинешмы?