в том, что они отчуждают риск падения курса или невыплаты долгов от покупки реальных ценных бумаг или валюты. Сам риск становится предметом торговли.
В прошлом эти фьючерсы, или сделки с учетом риска, служили лишь своего рода страховкой для реальной экономики. Экспортеры, например, могли пользоваться этим, чтобы защитить себя от колебаний в стоимости валюты своих торговых партнеров. Но с тех пор как мощность компьютеров стала практически неограниченной, торговля деривативами сделалась полностью автономной и, согласно эйфорическому определению бывшего президента BIZ Александра Ламфалусси, началась «эпоха финансовой революции»[126]. Все крупные финансовые центры уже давно имеют свои собственные биржи исключительно для фьючерсной торговли. Между 1989 и 1995 годами номинальная цена контрактов удваивалась каждые два года и достигла невообразимой величины — 41 триллиона долл. во всем мире[127].
Одна эта цифра сигнализирует о разительной перемене в природе финансовых сделок, лишь от 2 до 3% которых в настоящее время напрямую служат для страхования рисков торговли и промышленности. Все остальное — это пари, заключаемые между собой теми, кто колдует на рынке. Их формула: «Ставлю на то, что через год индекс Доу-Джонса будет на 250 пунктов выше, чем сейчас. В противном случае я уплачу». Тут, разумеется, есть большое преимущество перед азартными играми в казино, состоящее в том, что при заключении сделки на кон ставится немного. Обещанная сумма становится явной только тогда, когда нужно платить по контракту, и большинство игроков ограничивает свои потери с помощью компенсирующих контрактов. По этой причине действительная рыночная цена деривативов это только часть вовлеченных номинальных сумм; и все же они радикально преобразуют то, что происходит на рынках, так как даже небольшие перемещения капитала запускают все бoльшие движения цен, вследствие чего коллективные ожидания дилеров сами по себе приобретают физическую инерцию.
С торговлей деривативами «финансовый мир эмансипировался от реальной сферы», утверждает банкир Томас Фишер, который сам годами спекулировал на рынке в качестве коммерческого директора Deutsche Bank. Объективные экономические связи, например, между ставками рефинансирования и ценами облигаций становятся все менее значимыми. Большее внимание уделяется тому, «что будут делать другие. Имеет значение не то, выросла ли цена той или иной ценной бумаги, а то, почему это произошло» и как подобный рост можно предвидеть. К примеру, цены германских государственных облигаций определяют не столько дилеры по ценным бумагам с фиксированным доходом в германских банках, сколько ярко одетые маклеры на лондонской фьючерсной бирже Liffe, где совершается две трети сделок по фьючерсам на облигации. Из-за таких механизмов размах колебаний цен на ценные бумаги (на жаргоне — волатильность) заметно вырос.
Крупные банки извлекают из этого риска, впервые генерированного самой торговлей деривативами, гигантские прибыли. Один только Deutsche Bank делает на деривативах почти миллиард марок в год. Рост доли доходов от таких операций в его балансе наглядно иллюстрирует изменившуюся роль банков во всемирных финансах. Управлению сбережениями и выдаче ссуд уже не придается такое значение, как раньше. Многочисленные корпорации уже давно сами себе банкиры. Вряд ли можно найти лучший пример тому, чем Siemens, которая на финансовых сделках зарабатывает больше, чем на своей всемирно известной продукции. Между тем сотни крупных компаний сами заботятся о своих кредитах, выпуская международные займы. За исключением финансовых гигантов Нью-Йорка и Токио, действительно проводящих операции в глобальном масштабе, бoльшая часть финансовых домов до сих пор выполняет единственную функцию приводных ремней рынков. Их торговые отделы всего лишь поставляют наемников для электронных финансовых армий, тогда как командиры отдают приказы с совсем других высот. Они заседают в правлениях штаб-квартир инвестиционных трастов и пенсионных фондов. Имея за плечами десятилетие двузначного роста, они стали настоящими сборными пунктами мирового капитала. Одни только взаимные фонды Америки контролируют 8 триллионов долларов в сбережениях и пенсионных резервах, что делает их крупнейшим источником хаотичного и нескончаемого потока капитала[128] .
В своей сфере деятельности Стив Трент принадлежит к элите[129] . Он и двое других директоров управляют так называемым «хедж-фондом» одной из тех особых фирм, которые регулярно обеспечивают своим инвесторам двузначный, а то и трехзначный процент благодаря особенно хитроумным, но и рискованным вложениям капитала. Роскошное «воронье гнездо» на углу Коннектикут-авеню и Эйч-стрит в Вашингтоне, откуда Трент и его коллеги взирают на мир, отделано красновато-коричневым каррарским мрамором и деревом ценных пород. В местонахождении фирмы видится своего рода символ новых времен. Не так давно вышеупомянутая архитектурная достопримечательность американской столицы являлась административным зданием Корпуса мира, долгие годы рассылавшего в разные социально неблагополучные регионы планеты американских добровольцев, и деятельность которого сродни немецкой Службе развития. Когда в 1980-х центры американских городов вновь стали стремительно перестраиваиться, дорогое здание было продано спекулянтам и переделано в офисный комплекс, который с тех пор собрал, надо полагать, не меньше архитектурных призов, чем олимпийская команда США получила в Атланте золотых медалей. На первом этаже расположился шикарный ресторан «Овальная комната», названный так с явным намеком на легендарный Овальный кабинет в Белом доме.
Работающие на том же этаже, что и финансовый менеджер Трент, сотрудники медиа-гиганта Time Warner наслаждаются весьма символичной панорамой. Из их окон с тонированными стеклами резиденция Билла Клинтона на Пенсильвания-авеню выглядит как скромный домик, сложенный из деталей детского конструктора фирмы Lego. С выгодной в пространственном отношении позиции финансового и медиа- магнатов даже гигантский по сравнению с Белым домом комплекс зданий министерства финансов уменьшается до размеров симпатичного кукольного домика. Снискать их уважение способен разве что чудовищно огромный мраморный обелиск памятника Вашингтону, сверхбогатому первому президенту США.
Находясь в своем мультимедийном кабинете, расслабленный и одновременно сосредоточенный Трент следит за событиями в мире, с тем чтобы направлять 2 млрд долл. своих клиентов в нужные каналы. Перед ним экран Reuters, a также «сквок-бокс» — громкоговоритель с черным микрофоном, торчащий, как настольная лампа, между телевизором и компьютером. Его могут слышать почти сто человек по всему земному шару, прежде всего его дилеры на биржах Токио, Лондона и Нью-Йорка. Он способен осторожно, но эффективно перемещать миллиарды за несколько секунд.
Во время заседаний Конгресса на другом конце Пенсильвания-авеню Трент всегда краем глаза следит за их трансляцией по ТВ. Рассказывая о своей работе, он в отличие от Патрика Слафа в Лондоне не говорит о прибылях, зарабатываемых за несколько минут спекулянтами-однодневками на фондовых биржах и валютных рынках. Его замечания похожи больше на отчеты о положении в мире, подготавливаемые по заданиям правительств их секретными службами и штатными аналитиками.
От пяти до десяти раз в год он выезжает на неделю или две в места расположения важнейших мировых рынков и быстро развивающиеся регионы. Там он делает запросы по всем мыслимым аспектам экономической жизни. Едва ли есть двери, которые перед ним не открываются; его собеседники — представители промышленности, властей и центральных банков — понимают неоценимое значение этого первопроходца транснационального потока капитала. Совещаясь с ними, Трент не интересуется цифрами и математически обоснованными прогнозами. «Получить новейшие данные из компьютера может каждый, — рассуждает он. — Важно знать настроения людей, скрытые конфликты». И добавляет: «История, всегда история. Знание истории той или иной страны облегчает прогнозирование развития событий во время острого кризиса».
Этот спекулянт хладнокровно и точно отыскивает погрешности в оценках своих слишком доверяющих компьютерам конкурентов и стратегические ошибки отдельных правительств. Одну такую брешь он нашел осенью 1994 года. Экономическая ситуация в мире все еще была на подъеме, перспективы Германии тоже выглядели неплохо, и рынки поначалу рассчитывали на рост процентных ставок. «Это было безумием, — радостно говорит теперь Трент. — Мы знали, что Германия не справляется с проблемой высоких затрат на рабочую силу, и знали также, что немецкие компании средних размеров будут менять каждый заработанный доллар на марки, чтобы покрыть местные издержки». Вследствие этого он поставил на
