мои пути ради просвещения моего ума… Мы предпочитаем французских христиан фанатикам-испанцам. Их ум ближе улыбчивой мудрости Аллаха… Вы упомянули о стяге крестоносцев, говоря о моей скромной джеллабе? Ее соткала на Верхнем Ниле, в Судане, почтенная моя матушка. Первую нить на основу она натянула через восемь дней после моего рождения, принявшись за плащ, который мне надлежало надеть к совершеннолетию. А эти рисунки известны суданским женщинам с отдаленных времен. Видно, ваши крестоносцы скопировали их для своих знамен, восхитившись их совершенством.
Анжелика склонила голову. Она не чувствовала себя в состоянии пускаться в рассуждения о природе западных и восточных вышивок, однако персона чернокожего эрудита вызвала ее интерес. Он не был ни красив, ни уродлив. Его прямой и мягкий взгляд был исполнен глубокой мудрости и не лишенной лукавства доброжелательности. Желая снискать его расположение, она похвалила его французскую речь.
– Я не отказывал себе в удовольствии разговаривать с французами, – изрек он. – Это приятные и не кичливые люди, если не считать того недостатка, что они – христиане.
Анжелика отвечала осторожно: христиане убеждены, что неверные – иудеи или мусульмане – имеют тоже большой изъян: они не христиане. Но она – женщина, и знание религиозных тонкостей не является сильной ее стороной.
Кудесник одобрил выказанную ею скромность. Божественная премудрость, заметил он, и впрямь не та область, где хрупкий женский ум чувствует себя вполне твердо.
– Помыслы мои были обращены к священному сану, но Аллах распорядился иначе. В мои руки вверено стадо, которое труднее пасти, нежели баранов, с какими я имел дело в детстве.
– Так вы пастух?
– Да, моя прекрасная Фирюза.
Анжелика вздрогнула. Неужели этот чернокожий обладает даром прозрения? Как мог он знать, что один персидский принц уже называл ее Фирюзой из-за бирюзового цвета ее глаз? Это воспоминание возродило в памяти Версаль, ревность короля к персидскому шаху и напомнило ей о пропасти, отделяющей ее от столь еще близкого прошлого. А сколько рабов из тех, кто сейчас толпился на пристани, тоже могли сравнить свое былое и нынешнее состояние? Меж тем белая и рыжая толпа с крапинами черных голов волновалась, как море под жарким небом, а впереди бледной линией выстроились пленники в цепях и лохмотьях. Народ был всюду: теснился за зубцами башен, на крышах домов.
Вдруг наступила тишина. Толстый грушевидный мавр в роскошном одеянии, кряхтя, выкарабкался из носилок и разместился на помосте. Его сопровождали двое в некоем подобии красных саванов, перевязанных длинным черным шнуром.
– Это его высочество алжирский дей, – шепнул, дружески склонившись к Анжелике, чернокожий. – Он родственник константинопольского султана и обладает привилегией иметь в своей охране двоих «серальских немых» из знаменитой когорты удушителей.
– Что значит «удушителей»? Что они делают?
– Они удушают, – слегка улыбнувшись, ответил негр, – и в этом – смысл их существования.
– А кто их жертвы?
– Это никому не известно, поскольку они немы. У них вырван язык. Весьма полезные служители. У моего господина есть подобные.
Анжелика подумала, что перед ней, вероятно, крупный берберийский дипломат, может – посланник Судана. Дей почтительно приветствовал его, и Меццо-Морте поступил так же. Он приложил руку к тюрбану, появившись на подмостках впереди Сали Хасан-паши, коего такая наглость явственно привела в бешенство.
Три повелителя Алжира устроились посреди скопления турок-янычаров, надсмотрщиков и своих подчиненных.
Внезапно по толпе пронесся как вихрь, единый крик. Взгляды обратились к краю бухты, куда высадился эскорт турецких всадников. Впереди шла кучка турок, более всего похожих на носильщиков – с обнаженным торсом и голыми ногами, в красных беретах на бритых головах. Они окружали христианина-пленника. Тот был наг и в цепях.
Страшная догадка потрясла все существо Анжелики. Несмотря на отдаленность, она была уверена, что узнала в жалком страдальце барона фон Нессельхуда, адмирала Мальтийского ордена.
У причала большой каик взял на борт заключенного, четырех его тюремщиков, турок эскорта и еще двух галерников со связками веревок. Каик направился к двум понтонам, стоявшим в центре бухты, и всех высадили на них.
Одновременно с этим четыре галеры отделились от стоявшей на якорях флотилии и, медленно скользя, подошли к понтонам, как акулы, подстерегающие добычу. И тут Анжелика вспомнила слова, однажды брошенные немецким рыцарем: «Меццо-Морте поклялся разорвать меня на части четырьмя галерами». И еще: «Вспомните, брат мой, что воистину достойна рыцаря лишь мученическая смерть!»
Эти слова показались вдруг ослепительно ясными. Так же, как и тирада Меццо-Морте: «Я скоро покажу вам, как обхожусь со своими врагами».
Она обратила взгляд на вероотступника. Тот не сводил с нее глаз, в которых светилось дьявольское удовлетворение. Это для нее были уготованы пытка и смерть человека, уважаемого не только ею, но и всем христианским миром. Она застыла, убеждая себя, что не даст неверным повода позабавиться еще одним приятным зрелищем. Хотелось завопить от ужаса и броситься бежать, но Анжелика знала: ей не дадут сделать и шагу, а место, где она сидит, было выбрано так, чтобы ни одна подробность казни не могла ускользнуть от нее.
Путем сложного, но безукоризненно выполненного маневра четыре галеры расположились по кругу кормами к понтонам и застыли в трех десятках локтей от них. Барона фон Нессельхуда подвесили, словно марионетку, в середине перекладины. Веревка от нее была продернута через кожаный пояс, а от запястий и лодыжек, как тяжи паутины, протянулись канаты к каждой из четырех галер.
У зрителей в едином истерическом порыве перехватило дыхание, и все застыли под круглыми глазницами торчащих из крепости пушек.
– Ла Илла иль Алла!
