Здесь Фатима была на коне. При ней уже упомянули о служительнице султанши Лейлы Айши, весьма ценимой своею хозяйкой. Та была тоже француженка, из Марселя. И потом, это был гарем, где евнухи вели себя довольно вежливо. Так заведено далеко не везде, но Осман Ферраджи не пренебрегал влиянием старых служанок на своих подопечных, он умел привязать их к с,ебе, чтобы сделать из них образцовых тюремщиц.
Чем больше Фатима размышляла об этом, тем дороже ценила новое место. Она даже предполагала, что гарем самого константинопольского владыки не сравнится с мекнесским по изысканности и богатству. Единственной тенью, омрачавшей эту сладостную картину, было поведение пленницы-француженки. Если так пойдет дальше, то и она вскоре примется вопить, раздирать ногтями лицо, как жены Абдель-Малека в соседних комнатах. Или как маленькая черкешенка, предназначенная королевскому ложу с первого же вечера. Вон ее, ревущую, евнухи понесли по плитам коридоров и двора. Когда женщины начинают волноваться, когда их собирается более тысячи под одной крышей, можно ожидать немалого шума и прискорбных происшествий. В Алжире Фатима такого навидалась! Пленницы бросались с балкона и разбивали головы о каменные плиты. Иностранок иногда охватывает странная тоска. Вот и Анжелика, как ей казалось, готова погрузиться в подобное опасное и мрачное расположение духа. Фатима не знала, что придумать. Ей хотелось снять с себя ответственность, и она обратилась за советом ко второму по положению в серале евнуху, правой руке Османа Ферраджи, толстяку Рафаи. Тот предложил дать успокаивающее. Такое питье уже приготовили для черкешенки.
Анжелика, одурманенная, растерянная, с мучительными приступами головной боли, не могла вытерпеть присутствия старой вероотступницы, ненавидела наивных негритят с вытаращенными глазами и еще более – тихоню Рафаи с его лживым обличьем доброй опечаленной няни. Кто, как не он, для усмирения непокорных женщин любил применять порку и никогда не расставался с многохвостной плеткой? Она ненавидела всех… Всепроникающий запах кедра – дерева, из которого были выточены гаремные решетки, – усиливал ее мигрень. Ее мучили резкие далекие крики и плач, но женский смех, долетавший в окно с узорной решеткой, и запах мятного чая заставляли ее страдать еще больше.
Она погрузилась в тяжкий сон, а проснувшись, увидела новое черное лицо, склонившееся над ней. Сначала она подумала, что это евнух, но по тому, как лежало на голове покрывало, и по голубому знаку на лбу, как у Фатимы, знаку мусульманки, поняла, что перед ней толстая женщина с обтянутой голубым муслином обширной грудью негритянки, вскормленной жирным молоком верблюдицы.
Она склонила над Анжеликой губастое лицо и сверлила ее опытным пронзительным взглядом, освещая масляной лампой. Желтый свет окружил призрачным ореолом фигуры пришелицы и другой женщины, стоящей с ней рядом, ясной как заря, с кожей цвета розового крема, с медовыми волосами под облаком муслина. Обе посетительницы, белая и черная, вполголоса переговаривались по-арабски.
– Она красива, – заметил розовый ангел.
– Слишком уж красива, – вторил черный демон.
– Ты думаешь, она его приворожит?
– У нее есть все для этого. Будь проклят этот скрытный тигр Осман Ферраджи!
– Что будешь делать, Лейла?
– Ждать. Может быть, она и не понравится повелителю. Возможно, у нее не хватит ловкости, чтобы его удержать.
– А если ей это удастся?
– Я сделаю ее своей тенью.
– А если она останется тенью Османа Ферраджи?
– Есть вытяжка из щелочи и царской водки, чтобы портить лицо слишком красивым, и шелковые шнурки, чтобы душить слишком блестящих.
Анжелика издала пронзительный крик – крик мусульманки в трансе, подобный тем, что доносились из глубины дворца. Ангел и демон растворились в ночи.
Анжелика вскочила, объятая жаром, снедаемая огнем, придававшим ей сумасшедшую лихорадочную силу. Она вопила не умолкая. Обезумевшая Фатима сбилась с ног, служанки и негритята бегали, сломя голову, спотыкаясь о подушки, а старуха спешила зажечь все лампы, чтобы осветить происходящее.
На шум явился Осман Ферраджи. Его гигантская тень вытянулась на плитах. И, как всегда, его появление утихомирило Анжелику. Один он и здесь оставался все таким же безмятежным, непреклонным, а ум его обнимал весь мир. Она не останется заточенной среди демонов, пока в гареме есть этот человек. Она сползла по стене, опустилась на колени, зарылась лицом в широкий плащ мага и, всхлипывая, повторяла:
– Я боюсь! Мне страшно!
Верховный евнух наклонился и положил руку на ее волосы:
– Чего ты можешь бояться, моя Фирюза, ты, не убоявшаяся Меццо-Морте и дерзнувшая бежать от меня?
– Я боюсь этого кровавого зверя, Мулея Исмаила, боюсь женщин, что пришли меня душить…
– Ты горишь в жару, Фирюза. Скоро лихорадка спадет, и ты успокоишься, страх оставит тебя.
Он приказал уложить ее в постель, хорошенько укутать и послал за успокоительными отварами.
Анжелика тяжело дышала, опершись на подушки. Трудная дорога, солнечный жар, ужас от зрелища, которое ей пришлось увидеть, не говоря о едких испарениях гарема, вызвали у нее новый приступ средиземноморской лихорадки, что свалила ее на паруснике д'Эскренвиля. Верховный евнух присел на корточки у ее ложа. Она простонала:
– Осман-бей, почему вы подвергли меня такому испытанию?
Он не переспросил какому. Он вполне допускал, что зрелище султана, вершащего справедливость, могло вызвать у Анжелики такую сильную вспышку страха. Он и ранее замечал, что христианки из западных стран более склонны испытывать ужас перед кровью, чем мавританки и христианки Востока. Он еще не решил, в чем здесь дело: в показном лицемерии или искреннем отвращении. Не есть ли в глубине души любая женщина – до времени дремлющая пантера, что облизывается, взыгрывая от зрелища страданий?
