должны сегодня же избавиться от трупов.
Он бросил взгляд на еще светившийся прямоугольник двери:
— Скоро стемнеет. Тогда можно будет действовать.
Они сидели и ждали в полутьме, ничего не говоря, не пытаясь приблизиться друг к другу.
Близкая опасность держала их настороже и поглощала все внимание. Они не двигались с места, словно загнанные звери в глубине своего логова, дальше которого не уйти.
В рамке двери небо бледнело, темнело. За шумом гавани стало различимо равномерное дыхание моря. Начиналась ночь, синяя, холодная, тихая.
— Пора, пойдемте, — произнес купец.
Они подошли к складу, где была соль. Из другого сарая мэтр Берн вытащил деревянные сани.
И снова они стали копаться в горьком снеге соли, обжигавшем руки. Вытащенные оттуда тела уложили на сани, поверх них навалили мешки с зерном и связки мехов. Купец взялся за оглобли. Они выбрались черным ходом, и он запер ворота на несколько поворотов ключа.
— Пусть никто сюда не входит, пока я не вернусь и сам еще раз все не осмотрю.
Он взялся за одну оглоблю саней, Анжелика за другую. Деревянные полозья легко и бесшумно скользили по круглой канадской гальке, которой были вымощены улицы Ла-Рошели. Этим необычным материалом город был обязав сообразительности одного экономного мэра, нашедшего такое применение для крупной гальки из устья реки Святого Лаврентия, в Новой Франции, которую насыпали в трюмы недогруженных кораблей как балласт. Из-за этого-то и пришлось взять сани. Колеса с железными шинами производили на мостовой страшный шум, а сани двигались беззвучно. Анжелика и ее спутник торопливо тащили свой мрачный груз, незаметными тенями скользя из переулка в переулок.
— Это самый удобный час, — шепнул мэтр Габриэль. — Лампы еще не зажигают, в нашем гугенотском квартале приходится долго ждать разрешенного срока, нам позволяют зажигать свет позже, чем другим… Но от обидных запретов бывает иногда и польза…
Встречным прохожим не могло прийти в голову поинтересоваться, что тут делают мэтр Берн и его служанка и что они везут, потому что они были неразличимы в темноте.
Купец умело выбирал путь. Он все время сворачивал в переулки, избегая широких улиц, где было больше прохожих. Анжелике казалось, что они идут страшно долго, и она удивилась, оказавшись недалеко от дома, у ворот одного из их соседей, торговца бумагой Жонаса Мерсело.
Купец трижды ударил бронзовым молоточком. Хозяин сам отворил им. Это был седой уже человек, очень любезный и высокообразованный. Когда-то ему принадлежали почти все бумажные фабрики в провинции Ангумуа. Его разорили налоги и запрет нанимать опытных мастеров протестантов, так что у него осталась только прекрасная усадьба в Ла-Рошели и маленькая лавка бумаги высшего сорта, секрет изготовления которой никто кроме него не знал.
— У меня есть кое-что для твоего колодца, — сказал ему Берн.
— Превосходно! Входите же, друзья.
Он очень ловко помог им втащить сани со страшным грузом в погреб, где пахло яблоками, и поднял кверху лампу, чтобы посветить им. Купец стащил лежавшие наверху меха и мешки с зерном. Показались тела, с уродливыми гримасами, вымазанные кровью и солью. Кроткий торговец бумагой взглянул на них, ничем не выражая удивления. С обычной вежливостью он предложил:
— Не угодно ли будет госпоже Анжелике взять лампу и посветить нам? А я помогу тебе донести их.
Берн отрицательно качнул головой:
— Нет, тебе надо показывать дорогу. Она ведь не знает, куда идти.
— Правда.
И Анжелике снова пришлось взяться за холодные, окостеневшие ноги, тяжелые, как камни. Исцарапанные и напрягшиеся руки болели. Идя вслед за светившим им фабрикантом бумаги, они спустились по трем каменным ступенькам и вошли в сарай, где были сложены кипы бумаги, навалены кучи тряпья и стояли бутыли с кислотой. В глубине стоял небольшой пресс старого типа, заслонявший изъеденную червями дверцу. Не без усилия старик отодвинул пресс и достал ключ из углубления в стене. Через эту дверь они попали на витую лестницу, к счастью, недлинную.
Спустившись по ней, оказались в большом подземном помещении с очень низким потолком, опиравшимся на толстые колонны римского типа. В середине был колодец. Жонас Мерсело отпер висячий замок и поднял крышку колодца. Шум набегавших волн заполнил помещение.
— Этот колодец сообщается с морем, — пояснил мэтр Габриэль Анжелике. Ему пришлось повысить голос, чтобы она могла расслышать. — То, что туда бросают, разбивается о скалы, а подводное течение уносит это далеко отсюда.
Океан ярился и грохотал, словно вырвавшись из плена, и эхо многократно повторяло его шум.
В этом грохоте люди должны были объясняться жестами, как в дурном сне. Они подняли трупы, просунули их в мрачную дыру. Звука падения не было слышно. Все это исчезло из вида, как не бывало.
Крышку задвинули, и стало тихо. Обессиленная Анжелика прислонилась к краю колодца и закрыла глаза.
— Это, увы! не впервые, — произнес мэтр Габриэль.
У нее звучал в ушах глухой гул, это был голос потаенной Ла-Рошели с припевом ее пособника моря, это было эхо псалмов, которые в XVI веке пели прятавшиеся в подземных пещерах первые адепты протестантской веры, первые члены секты кальвинистов. Это был отзвук безжалостной борьбы, происходившей в этих стенах и теперь возобновлявшейся с тем же озлоблением от преследований, с той же яростью и преступлениями.., с обеих сторон.
Как же спастись от крови, от страха, от гибели?..
Онорина лежала ничком, раскинув руки, прижавшись лбом к холодному полу, как звереныш в ожидании неизбежной смерти.
— Она весь день вас искала, — говорила Абигель, — металась как никогда. И под столы лазила, и под шкафы. Просила отворить окна и двери. Она не звала вас, но временами так кричала, что нам страшно делалось. Пробовали дать ей сласти, она все отталкивала.
— Я ей свою деревянную лошадку дал… — вмешался Лорье. — А она и не посмотрела…
— Может быть, заболела?
Все они стояли, нагнувшись с озабоченными лицами над лежавшим на полу ребенком. Их тревога усилилась, когда они увидели, в каком состоянии была Анжелика.
— Что с вами случилось? — воскликнула тетушка Анна.
— Ничего особенного.
Она подняла дочку и крепко обняла ее, — Я здесь, сердце мое, я здесь.
«Онорина почувствовала, что я в опасности. Вот почему она была так неспокойна», — думала она. Онорина родилась в опасности. Она инстинктивно чувствовала приближение страшного черного зверя на бархатных лапах. Ей постоянно казалось, что этот зверь прячется где-то за оконными ставнями.
И сейчас, ухватив крепко мать за шею, она требовала, чтобы закрыли ставни и не впускали в комнату ночную тьму. Все бросились к окнам, и тогда только девочка соизволила разжать ручонки и улыбнуться. Мать была с ней рядом, в закрытых окнах уже не был виден страшный черный лик несчастья.
Ее усадили на стул, принесли ей кашу. Анжелика же пошла сменить платье, надеть хорошо накрахмаленный передник и спрятать свои разлохматившиеся волосы под новым чепчиком.
Мэтр Габриэль негромко разговаривал с пастором Бокером и его племянником, тоже пастором, недавно бежавшим из Севеннских гор. Он приехал оттуда, держа за руку четырехлетнего сынишку Натанаила. Этот ребенок тоже был сейчас в доме мэтра Берна и еще двое близнецов из обширного семейства Карреров, — когда там появилось одиннадцатое дитя, соседи решили прийти на помощь и разобрали детей бедного адвоката по своим домам.
Онорине очень нравилось быть среди стольких детей, и она разболталась.
— Мама, — спросила она вернувшуюся в комнату Анжелику, — а где этот красивый господин, который дал мне золотую погремушку?
— Какой красивый господин? — спросил мэтр Габриэль.
— Какая погремушка? — подозрительно заинтересовалась тетушка Анна.
Анжелика подумала, что притворяться было бы нелепо.
