него если не фаталиста, то во всяком случае человека, сознающего, что он слаб по сравнению с судьбой.., и что его судьба ему неведома. Нет, реального у него осталось в жизни только одно – его сын.
Встретившись с сыном в Палермо, он возблагодарил небо за то, что оно оставило ему хотя бы это дитя, чье присутствие на время уводило его от душевных терзаний, превозмочь которые ему на этот раз было нелегко.
Когда, пройдя через Гибралтарский пролив, он вышел из Средиземного моря в океан и взял курс на Америку, у него только и оставалось, что корабль «Морской орел» и матросы, по крайней мере, те из них, которые пожелали разделить с ним его новую судьбу.
Скопище человеческих отбросов, как с презрением сказали бы все эти богатые ларошельские буржуа… Что ж, так оно и есть… Но он хорошо понимал этих людей, несмотря на всю их разноликость. Он знал, какие драмы выбросили их из общества и заставили скитаться по миру, как вынужден был скитаться он сам. Оставил он при себе лишь тех, кто ни за что не желал с ним расставаться, кто готов был лечь у его ног и не вставать, только бы снова не оказаться с тощим узелком на берегу, среди враждебно настроенных людей. Потому что эти моряки не знали, куда им идти. Они боялись. Боялись мусульманского рабства, боялись каторги на христианских галерах, боялись, что попадут к другому капитану, жестокому и жадному до наживы, что их обворуют и, наконец, боялись наделать глупостей, за которые потом пришлось бы дорого платить.
Жоффрей де Пейрак с уважением относился к этим сломленным судьбою людям, к их сумрачным душам и скорбным сердцам, скрываемым под нарочито грубыми повадками. Он был с ними строг, но никогда их не обманывал и умел пробудить в них интерес к заданиям, которые им давал, и к целям каждого его плавания.
Покидая Средиземное море, он откровенно сказал своим матросам, что отныне у них больше нет всемогущего господина, который всегда сможет их защитить. Потому что теперь ему придется все начинать сначала. Они были согласны рискнуть. Впрочем, очень скоро он смог сполна вознаградить их преданность.
Он взял с собой в Новый Свет целый отряд ныряльщиков, мальтийцев и греков, и, снабдив их усовершенствованным снаряжением, начал плавать по Карибскому морю, поднимая со дна сокровища испанских галионов, потопленных флибустьерами, которые свирепствовали здесь уже более ста лет. Эта затея, о которой мало кто знал, и осуществить которую мог он один, принесла ему в скором времени немалое богатство. Он заключил соглашения с сильнейшими предводителями пиратов, обосновавшихся на острове Тортуга. Испанцы и англичане, такие как капитан Фиппс, на чьи суда он никогда не нападал и которым даже подарил кое-какие из наиболее красивых вещиц, поднятых со дна моря, также жили с ним в мире и нисколько ему не досаждали.
Итак, он нашел новый способ зарабатывать себе на жизнь: разыскивать под зарослями морских водорослей шедевры искусства ацтеков или инков. Вдобавок это занятие удовлетворяло его чувство прекрасного и давало утоление его страсти к поиску и исследованию.
Постепенно он научился подавлять неотступную мысль, которая долгое время терзала его, пронзая душу невыносимой болью: Анжелика умерла… И он уже никогда ее не увидит…
Он больше не сердился на нее за то, что она жила безумно, безрассудно. Ее смерть стала достойным завершением ее удивительной жизни, больше похожей на легенду. Она отважилась на подвиг, на который до нее не отваживалась ни одна пленная христианка. Он не мог забыть, что она отказала Мулею Исмаилу и с твердостью выдержала жестокое наказание. О, безумная! Ведь от женщин никто не требует героизма, говорил он себе в отчаянии. Ах, если бы только она осталась живой, если б он мог обнять ее, почувствовать тепло ее тела, взглянуть в ее глаза, как тогда, в Кандии – он забыл бы обо всех ее изменах, он бы все простил! Только бы увидеть ее живой, дотронуться до ее нежной, гладкой кожи, обладать ею в сладостном сегодня, которому нет дела ни до прошлого, ни до будущего, – и не видеть, не видеть больше, как ее прекрасное тело высыхает на песке, бьется в предсмертной муке, как сереют ее губы – и никто не поможет, и Бог не спасет…
– Родная моя, как я тебя любил…
Буря выла все громче, сотрясая стекла в оконных рамах. Но Жоффрей де Пейрак не прислушивался к ней. Опершись о переборку, чтобы удержать равновесие на ходящей ходуном палубе, он продолжал слушать голос из минувшего, которым вновь заговорило его сердце.
«Родная моя, я тебя любил, я тебя оплакивал… И вот я нашел тебя среди живых – и не раскрыл тебе свои объятия».
Так уж устроен человек. Он страдает, потом исцеляется. И, исцелившись, забывает ту мудрость, которую открыло ему его горе. Жизнь снова бьет в нем ключом – и он спешит вернуться к прежним заблуждениям и мелочным страхам и вновь отдаться во власть разрушительной злобы. Вместо того, чтобы раскрыть ей объятия, он начал думать о ребенке, которого ей дал другой, о короле, о потерянных годах, о запечатленных на ее губах чужих поцелуях… Он злился на нее за то, что она стала для него незнакомкой. И однако именно эту незнакомку он сегодня любил.
Все те вопросы, которые мужчина задает себе, готовясь в первый раз сделать своей пленившую его желанную женщину, все их он с волнением задавал себе сейчас.
«Как ответят мне ее губы, когда я их поцелую? Как она поведет себя, когда я попытаюсь ее обнять? Тайна ее плоти так же неведома мне, как и ее мысли… Какая ты теперь? Что они сделали с тобой, с твоим прекрасным телом, которое ты теперь так ревниво скрываешь?»
Он грезил о том, как ее волосы упадут ей на плечи, как она будет, млея, прижиматься к его груди, о влажном блеске ее зеленых глаз, глядящих в его глаза…
Он сумеет ее покорить. «Ты моя, и я смогу сделать так, чтобы ты это поняла!»
Однако надо помнить, что задача будет не из легких. У зрелой женщины, закалившейся в таком огне, непросто будет найти уязвимое место.
И все же он этого добьется! Он разрушит ее защиту. И один за другим сорвет покровы со всех ее тайн точно так же, как снимет с нее одежды.
Ветер был такой, что ему пришлось напрячь всю силу, чтобы открыть дверь. Снаружи, в ревущем мраке штормовой ночи, под хлесткими брызгами, он на мгновение остановился, ухватившись за перила балкона, которые уже скрипели и стонали, точно старое дерево, готовое вот-вот переломиться.
«Что же ты за человек, граф де Пейрак, если уступаешь свою жену другому, и притом даже без борьбы? Нет черт возьми! Сейчас укрощу эту проклятую бурю и тогда.., тогда мы изменим тактику, госпожа де Пейрак!»
