диссидентскую работу (проводимую, разумеется, вне школы!) он оставлять не хотел. И он ушёл в никуда — другого постоянного куска хлеба у него не было, — потому что не хотел поставить под удар школу. Вскоре его угрозами ареста выдавили в эмиграцию, где он и погиб. Сорок пять лет спустя во внешне схожей ситуации Илья Колмановский поступает ровно наоборот : вовлекает школу в грандиозный скандал, потому что не хочет или не считает правильным из неё уходить.
Я пока никого не осуждаю — я хочу понять. Как говаривала одна мудрая женщина, тут виноватых нет, одни несчастные; конечно же, у всех были свои резоны. Резоны Анатолия Александровича очевидны. Думаю, он в тот момент ушёл бы и из самой затрапезной школы, но тем безоговорочнее уходил из уникальной (уникальной, в частности, ещё и тем, что ни в какую другую Якобсона просто не брали): нельзя же подвести товарищей. Резоны Колмановского он излагает сам: «Я не мог поступить иначе. Есть ситуации, когда больше нельзя молчать» — плюс неизбежная цитата из Нимёллера насчёт того, что, мол, не вступался я ни за тех, ни за этих, теперь некому вступиться за меня (когда уже кто-нибудь введёт наконец в каретку ходовых цитат и восторженную телеграмму того же пастора фюреру!). Это сказано для обоснования выхода автора на пикет против неприемлемого для него закона — тот же резон по умолчанию оправдывает и распубликование директорских посулов увольнения. Что в первом случае речь идёт о выступлении в защиту других , а во втором — о защите от увольнения самого себя (или, если угодно, о защите Закона и Справедливости на примере ущемления самого себя ), чего и Нимёллер вроде бы в виду не имел, говорящий не замечает — или не находит в этом ничего плохого. Директор в разговоре с Колмановским поминал ему Якобсона, но Илья не счёл пример достойным подражания: ну и что, что тот ушёл? через три года школу всё равно прихлопнули! Аргумент хорош. Зачем спасать утопающего — тем паче рискуя собой? Он же всё равно потом умрёт.
Разница в поступках Якобсона и Колмановского столь разительна, что ещё один выпускник Второй школы, писатель Сергей Кузнецов, заговорил по её поводу о столкновении двух типов правозащитной этики: «Этика шестидесятых предполагала, что протестующий по возможности не должен подставлять коллектив, в котором работает (если это дружественный коллектив, само собой). Новая правозащитная этика предполагает, что при столкновении с несправедливостью надо кричать как можно громче, поднимая скандал как можно быстрее. Потому что считается, что таким образом можно ситуацию перевернуть и несправедливость прекратить. Понятно, что этика поменялась, потому что фейсбук работает быстрее, чем “Хроника текущих событий”». Поэтому «для Колмановского с его новой этикой повести себя как Якобсон означало бы капитуляцию — и не перед Овчинниковым, а перед условными силами зла».
Желание перейти от сравнения личностей к более широкой панораме естественно: иначе не удаётся никого не обидеть; да и обобщения напрашиваются: цунами перепостов жалобы Колмановского и само уже — обобщение. Вот только правозащитной этики, а равно слесарной или пастушьей — всё-таки не бывает; а просто этика уж точно не меняется вместе с технологиями информационного обмена. «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» — так было до всякого фейсбука, так будет и после его рассыпания в прах. Перемены вправду произошли, да и громадные. Ещё не так давно предание широкой огласке конфиденциального разговора с уважаемым собеседником не могло получить одобрения ни в каких общественных кругах, а уж если огласка чревата для собеседника властными гонениями, её прямо назвали бы доносом. Сегодня — сплошные аплодисменты. Ещё недавно мало кто решился бы заявить вслух, что ради сохранения (пусть временного!) большого и важного, очевидно благого дела от разгрома он не готов и на небольшую личную уступку. В любом кругу, кроме разве что чисто уголовного, так сказавший, а тем более так поступивший человек рисковал сильно испортить себе репутацию. Сегодня он герой дня. Но это не значит, что поменялась этика : базовые представления о добре и зле остались прежними.
Тут, мне кажется, уместнее констатировать, что у заметных слоёв населения сменилась иерархия ценностей , а уж вслед за ней — и публичное поведение (в частности, тактика гражданской активности), и представления о приличиях. И тут я соглашусь с Кузнецовым: важнейшую роль в происшедших изменениях играет сеть, хотя они чётко видны и в офлайне. Не пытаясь дать всю картину перемен — для этого нужны либо монография, либо Достоевский, — назову вразброс некоторые её черты. Резко выросло значение дихотомии свой-чужой — вплоть до того, что всё чаще попадаются эксплицитные отказы относиться к «чужим» по-человечески: они не люди! Вообще, ценность всего, что я , моё и такое, как я , растёт как на дрожжах; никаких — буквально никаких — степеней эгоцентризма стесняться уже не принято. Виртуальное в цене растёт, реальное падает; так, репутация мыслится если не исключительно, то преимущественно как сетевая — мнение живых, данных в ощущении, но не заметных в сети людей значит меньше. Сеть сама по себе стала ценностью очень высокого порядка. Иногда прямо высшего: вера в то, что шум в сети обладает магическим влиянием на события в офлайне — этакий интернет-вудуизм, — фактами подкрепляется нечасто, а распространяется быстро. Скорость оглашения информации гораздо ценнее, чем оной информации точность, тем более соотнесённость с контекстом. Не извиниться, когда выяснилось, что пущенное тобой сообщение лживо, неприличным более не считается. Из последних трёх тенденций важное следствие: повальный викиликс. Раньше всякий взрослый понимал, что изб совсем без сора не бывает; что если вынос горстки сора грозит развалом хорошей избы, про горстку лучше забыть, — сегодня за такие речи правильный человек с вами раззнакомится. Конечно, из своих изб сора и теперь не выносят, но лицемерие-то — никак не новость. Перечень можно бы продолжить, но вернёмся к обсуждаемой истории.
Поступок Колмановского показал на живом примере, как работает нынешняя, разделяемая множеством обитателей рунета иерархия ценностей. Модель выстроилась, должен признать, неприлично простая, зато все видели, что действующая.
Итак, моё право протестовать против «антигейского» закона есть ценность более высокого порядка, чем
