что король отменит Нантский эдикт Анжелика была потрясена.
– Но это невозможно! – воскликнула она. – Король не может отменить это соглашение, которое его предок торжественно заключил перед всеми французами от имени своих наследников и преемников. Во всей истории народов не было такого бесчестья!..
Она уже видела, как катастрофа обрушивается на Францию. Если Нантский эдикт будет отменен, французские гугеноты потеряют всякую свободу и право богослужения в городах. Они не смогут жениться законным образом, их дети будут считаться незаконнорожденными, их подписи не будут действительны, и у них не останется иного выхода, нежели обратиться в католичество или бежать из страны…
Но в сущности, разве Нантский эдикт уже давным-давно не потерял силу? Разве он не перестал применяться? Ей ли не знать этого!
Она жила в Америке новой, свободной жизнью и стала понемногу забывать мрачные преследования, которым она подвергалась вместе с гугенотами в Ла-Рошели.
Однако ее цельная натура взбунтовалась против бессовестного обмана, затрагивающего судьбу народов.
– Нет, это невозможно, – повторила она, резко подымаясь, – это значило бы, что все порывы людей к благу разбиваются о произвол королей…
– Вы говорите, как античный трибун, – заметила с иронией госпожа де Модрибур.
– А вы как ханжа из Общества Святого причастия, – бросила ей Анжелика, направляясь к двери. Герцогиня стремительно настигла ее.
– О, простите меня, дорогая, обожаемая, – молила она прерывающимся голосом, – не знаю, что со мною сталось, я вела разговор с вами в таком тоне… с вами, с той, кто олицетворяет милосердие. Простите меня! Вы сокрушаете во мне какую-то твердыню, которая помогала мне жить, и потому временами… я начинаю вас ненавидеть! И завидовать вам… В вас столько жизни, вы такая настоящая! Ах, как мне хочется, чтобы вы оказались не правы… И все-таки, боюсь, вы будете правы. Но простите меня… Здесь вдруг обнаружились моя слабость и ненадежность, и это мучает меня…
Она вцепилась в плечи Анжелики, стремясь удержать ее, а глаза ее пытались поймать взгляд графини.
Ее золотые зрачки вспыхнули невыразимой радостью, когда, подобные разбушевавшемуся, яростному морю, зеленые, потемневшие глаза Анжелики встретились наконец с ее взглядом.
– Услышьте же мое раскаяние, – прошептала она. – Простите меня… Я… я немного похожа на вас, я привыкла, чтобы мне повиновались или же чтобы меня понимали… по крайней мере, чтобы меня выслушивали. Я знаю, что мне нужно бороться с моей гордыней, но я не хочу, чтобы между нами стояла хоть какая-то тень, несмотря на все различия между нами… Не знаю, каким загадочным образом вы обрели над моим сердцем огромную власть, а оно не так просто уступает чьим-то чарам…
Казалось, из глубины прекрасных глаз герцогини звало на помощь напуганное существо. От этого впечатления, промелькнувшего в сознании Анжелики, ее раздражение улетучилось. Она не могла сердиться на Амбруазину де Модрибур за то, что ее жизненные правила списаны с упрощенных религиозных предписаний, вдолбленных ей с самого детства: все, что не с Богом и не с его Церковью, то против Бога.
Однако она догадывалась: научные познания герцогини, столь редкие для женщины того времени, позволяли надеяться, что Амбруазина сможет прийти к более широкому пониманию жизни. Герцогиня обняла Анжелику, пылко сжала ее руки.
– Пожалуйста, давайте помиримся. И давайте отныне постараемся излагать друг другу наши точки зрения, не ссорясь и не теряя терпения. По-моему, мы обе чуть что «кипятимся», как и все французы вообще и выходцы из Пуату в частности, не правда ли?..
Ее улыбка взывала о сочувствии. Амбруазина была почти одного роста с Анжеликой, но из-за своей хрупкости (которая столь бросалась в глаза, что временами приходилось даже опасаться, как бы герцогиня не потеряла сознание) она выглядела невысокой. В минуты подобной слабости герцогиня излучала какое-то особое обаяние, и Анжелика решила, что сейчас было бы неуместно упорствовать.
– Хорошо, – сказала она, улыбнувшись в ответ, – я признаю, что, обсуждая Нантский эдикт, мы слишком увлеклись, споря вокруг этой жгучей темы; к тому же, в конечном счете, она нас более не касается. Ведь мы обе – и вы, и я – живем отныне в Америке.
– Да, и это принуждает обратиться и к другим жизненным укладам, быть может, исповедовать не столь строгие принципы. Я попробую!
Они вновь сели, и госпожа де Модрибур поинтересовалась подробностями намечающихся браков.
Анжелика постаралась, ничего не преувеличивая, описать положение Голдсборо и связанных с ним поселений в том деликатном «дуэте», который Новая Франция и Новая Англия исполняли в северной части американского континента. Счастье еще, что последние десятилетия в эту ситуацию больше не вмешивались испанцы – англичанин Дрейк[23] их образумил. А когда-то они были совершенно убеждены, что вместе с португальцами смогут поделить между собой весь американский континент, повинуясь лишь указаниям папы римского.
Она описала положение Французского залива, чьи границы подходили ближе к англичанам (которым, по Бредскому договору,[24] он отошел), чем к французам, под чьим влиянием он находился благодаря жителям тех колоний и поселений, что здесь еще оставались у Франции. Впрочем, этот край был слишком заброшен и удален от обеих держав, чтобы им можно было управлять из такой дали. Кроме того, независимый ухе в силу своего географического положения залив, открытый в никогда не замерзающий, полный сказочных богатств океан, мог рассчитывать на кипучую торговую деятельность, если только местное население сможет объединиться, создать свои законы и жить по ним.
Как только речь заходила о коммерческих предприятиях, герцогиня де Модрибур становилась очень внимательна, и ее поведение более не зависело от мистических понятий – возвышенных, но слишком оторванных от земли.
Это роднило их обеих. Они понимали друг друга с полуслова и могли играть в открытую.
Молодая вдова оказалась весьма искушенной в этой области и была в курсе всех тайн и превратностей коммерции в колониях – и французских, и английских. Она знала, что означают те или иные цифры, а также
