способом они приближаются к тому главному вопросу, ради которого собрались. Это напоминает тактику одного малочисленного племени индейцев, которые неизвестно почему, собираясь окружить вражескую деревню, начинают пятиться и даже поворачиваются спиной.
Итак, зная вас, я понимаю, что вы не забыли «деревню», которая занимает главное место в ваших мыслях, то есть что мы собрались здесь, чтобы заключить мирный договор с Тикондерогой note 3 — человеком, взорвавшим гору, человеком, чья тень легла от океана до восточного побережья, куда ходят промышлять треску. Он встал между нами и англичанами, между нами и ирокезами. У нас впереди либо мир и процветание, либо новые войны.
Я не боюсь войны. Она уничтожит ирокезов, убивших многих моих соплеменников, или этих проклятых англичан, распявших Господа нашего, Иисуса Христа и замучивших столько моих братьев-французов.
Но я знаю, какие разрушения несет война, сколько храбрых воинов погибнет, какая угроза нависнет над нашими племенами из-за свирепой мстительности ирокезов. И еще одно страшное бедствие несет нам война — голод и холод, так как пока идут сражения, мы не можем засеять наши поля и собрать урожай, достаточный, чтобы перезимовать, а также запасти дров.
Поэтому те несчастья, которыми мы расплачиваемся за летние кампании, также побуждают меня содействовать тому, чтобы вы заключили союз с Тикондерогой.
Я не буду долго говорить. Я хотел бы предупредить вас еще только об одном.
Он и его жена обладают бесценными вампумами, которые гарантируют мир с ирокезами на долгие годы. Где бы они ни находились, они или их люди, даже самый свирепый из этих ирокезских собак, встретив их, запоет песнь мира.
Этот договор уже принес свои плоды. Разве хоть один француз, работающий на полях этим летом, жаловался на нападение ирокезов? Этим летом вы могли спокойно трудиться. На улицах Квебека я слышал разговоры о том, что в этом году было такое милосердное лето, какое и не знали в Новой Франции, когда урожаи не были сожжены и ни один пленник не был угнан ирокезами в рабство.
И я хочу, чтобы вы поняли это. Уттаке, этот кровожадный койот, не отправился воевать, как он это делает каждый год, стремясь собрать урожай скальпов французов, гуронов или же наших абенаков, детей зари, только потому, что Тикондерога встал между ними и вами.
Я закончил.
Он уселся, очень довольный тем почтительным молчанием, которое вызвала его речь, собрал свои деревянные дощечки, порылся в карманах английского сюртука и вытащил оттуда маленькую копченую змею, которую принялся резать на кусочки на краю стола. Затем он покинул свое неудобное место — жесткий трон с прямой спинкой, называемый стулом, на котором он промучился так долго, не имея даже возможности согнуть ноги, чтобы отдохнуть.
Он подошел к камину и уселся возле него на каменном полу, скрестив ноги. После чего принялся есть кусочки змеи, наблюдая краем глаза за тем, какой эффект произвела его речь. Его хитрый взгляд пытался высмотреть того, кто начнет говорить первым, но по опыту он уже догадывался, что они начнут все разом.
Однако его заявление произвело сильное впечатление на собравшихся. Приведенные им факты вместе с тем, что уже было сказано в пользу мирного договора, явно перевесили чашу весов в пользу союза с Жоффреем.
— Твои слова подобны золоту, Сагамор, — начал губернатор, повернувшись к Пиксаретту. — Ты был прав, напомнив нам, зачем мы сюда собрались. Неужели нам нужно было приглашать индейца, — обратился он к своим советникам, — чтобы подойти наконец к обсуждению главного вопроса?
Советники молчали, и губернатор счел момент благоприятным для того, чтобы начать наступление.
— Я написал королю, — объявил он, — и отправил корреспонденцию с кораблем, отплывшим во Францию в июле. Я постарался как можно яснее описать те события, которые происходят у нас, и те решения, которые я намерен принять. Я упомянул о господине де Пейраке, дабы не оставалось никаких неясностей, и чтобы Его Величество мог правильно все понять.
— Не преждевременно ли было упоминание имени господина де Пейрака? — возразил Обур де Лонгшоф.
Господин Мэгри де Сен-Шамон кашлянул и, не глядя на Пейрака, обратился к нему;
— Мы слышали, мессир, что вы были организатором восстания, в Аквитании приблизительно пятнадцать лет тому назад, и это причинило королю немало хлопот?
— Какая провинция не знала восстаний в те времена? — возразил граф.
Он встал, серьезно и внимательно вглядываясь в лица присутствующих:
— Не являемся ли мы все здесь, в той или иной мере, жертвами немилости короля? — спросил он. — Немилости, которую мало кто действительно заслужил. Но приходится терпеть, так как те смутные времена, так или иначе, всем нанесли урон, который нам не возместили. Король, окруженный меньшинством, тяжело страдал, видя, как против него поднимаются знатные сеньоры, и притом большинство из них — его родственники, такие, как его собственный дядя, Гастон Орлеанский, брат его отца Людовика XIII. Поэтому нас не должно удивлять то, что он затаил глубокое недоверие к могущественной знати из провинции и ко всем тем, кто по его мнений, угрожал трону и единству Франции. Я, как и многие, испытал на себе тяжесть этого недоверия, хотя оно было абсолютно беспочвенно. Господа, хотел бы вам напомнить, что во времена Фронды я был еще слишком молод, чтобы принимать участие в заговорах. Лишь позже волнения в Аквитании действительно были связаны с моим именем. Я был отстранен от управления этой провинцией, и она, желая быть мне верной, поднялась на мятеж. Но оставим в стороне историю и не будем преувеличивать ее значение. Времена изменились. Кардинал Мазарини, бывший наставником короля в его молодые годы и помогший ему выйти победителем в борьбе с Фрондой, был последним первым министром. Ныне король правит один. Никто не оспаривает его власть. И мы видим, что в Версале он окружил себя теми, кто когда-то поднимал на него оружие. Сегодня же они осыпаны милостями и наградами, так как король забывает то, что он хочет забыть, и даже больше того, что можно было бы ожидать.
Анжелика была восхищена тем, как ловко Жоффрей представил свою защиту в таком свете, что обвинявшие его почувствовали себя в затруднительном положении.
Он подчеркивал очевидный факт: великодушие короля.
Всем было известно, что король столь же безгранично щедр, как и злопамятен. Если он хотел помиловать, то забывал все и осыпал своими щедротами тех, кого недавно принижал.
Глядя на этого дворянина в костюме из красного бархата с алмазной звездой, сверкавшей на его груди, который говорил с ними властно и в то же время сдержанно, все собравшиеся понимали, что Жоффрей де Пейрак оставался последним из тех знатных сеньоров, величие которых король хотел когда-то уничтожить.
Что ж, изгнанный и понесший суровое наказание когда-то, он был теперь более могуществен и свободен, чем другие, те, которые там, в Версале, окованные золотыми цепями, вдалеке от своих родовых поместий, существовали лишь за счет своих титулов и службы при блистательном дворе, где Людовик XIV собрал их, чтобы они были под его присмотром и зависели от его милости.
Господин Мэгри де Сен-Шамон подал голос:
— Ваше послание королю, господин губернатор, открывает совершенно новые перспективы. Увы! Мы узнаем мнение короля лишь по возвращении корабля.
— Мнение короля самое положительное.
Эти слова были произнесены королевским посланником Никола де Бардане, не проронившим до этого ни единого слова.
Собрание замерло. Господин де Фронтенак, казалось, был удивлен больше всех. В недоумении он крутил свои усы. Но он первый понял, что означало это заявление.
— Вы хотите сказать, что ваша миссия в Канаде имеет целью рассмотреть возможности того союза с господином де Пейраком, о котором мы только что говорили?
— В том числе и это, — несколько сухо ответил посланник короля.
Но Фронтенак настаивал:
— Его Величество просило вас информировать его об изменении ситуации в Акадии в связи с присутствием там господина де Пейрака?
— В том числе и это, — повторил де Бардане, который желал оставить некоторую неясность
