Накачался, наверное, как водится.
— Нет.
— Или ты совсем косой, или у тебя не все дома, одно из двух. Слышишь, он удачно отделался. Хочешь верь, хочешь нет — сам говорит.
Другой голос что-то ответил, но что именно, я вспомнить потом уже не мог. Знаю только, что какое-то время спустя я стоял напротив моего дома, а машина, возможно, «хамбер хок», от него отъезжала. Я чувствовал себя совсем невесомым, словно нахожусь на луне или собираюсь расстаться со своей телесной оболочкой, как бывало после тяжелой ночи и обильного ленча, или в детстве, когда с любопытством наблюдаешь за всем без всякой корысти и личного интереса.
Было без восьми двенадцать. Самое подходящее время, сказал я себе. За темными окнами дома был покой. Великолепно. Я вошел в бар, достал бокал, сифон с содовой и бутылку «Глен Гранта», затем немного выпил, проглотил таблетку и прошел в ресторан, чтобы провести там оставшиеся минуты. Я присел к угловому столику, там, где у Андерхилла была приемная, передо мной горела одна-единственная затененная лампа, которая не могла его отпугнуть. Я сидел почти напротив окна, у которого он обычно появлялся, дверь в холл находилась с противоположной стороны, по диагонали от меня. Ночь была теплой, но не душной. Я услышал очень отдаленный бой часов на деревенской церкви, отсчитывавших двенадцать ударов. Я не мог вспомнить, какой из них указывает точное время — первый или последний (если часы не бьют через каждые пятнадцать минут). Во всяком случае, пока стоял звон, ничего не произошло. Потом — тоже. Вероятно, часы спешили. Но и на моих было две с небольшим минуты первого.
В двенадцать десять я решил, что затея провалилась. Я мог неправильно расшифровать послание Андерхилла, да и само послание — фикция. Я ошибся, когда решил, что чернила свежие, он просто хотел посмотреть, сумеет ли меня одурачить и заманить на встречу, короче, пошутил, да и только. Я сидел, не зная, чем занять время. В голове проносились мысли о Джойс, Эми, Даяне, отце, Маргарет, молодом человеке, о смерти, привидениях, в водке, к снова о Джойс, и снова об Эми. В моем нынешнем (возможно случайном, но затянувшемся) состоянии отрешенности все эти темы казались очень интересными, но заботили меня так же, как, скажем, проблема отлова китов в Новой Англии в прошлом веке нынешнего рыбака из Гримсби, наделенного умом и воображением.
Я и не предполагал, что у меня хватит выдержки так долго не смотреть на часы. Затем все-таки взглянул. Был час ночи. Без трех минут. Прекрасно. В соответствии со всеми правилами вежливости и здравым смыслом часовое ожидание более чем достаточно. Я налил в бокал немного разбавленного вина и стал медленно его потягивать. Едва слышно, но, пожалуй, отчетливее, чем раньше, забили часы на церкви. Я встал, собираясь уходить.
— Постойте. Я пришел, как и обещал, — сказал кто-то из угла напротив двери, оставаясь в тени.
— Вы опаздываете, доктор Андерхилл.
— Нет. Я крайне пунктуален. Но перейдем к делу. Наш серебряный друг с вами?
Я не думал о фигурке уже много часов, но, пощупав карман, убедился, что она там.
— Да.
Из угла донесся шорох, напоминающий вздох.
— Что ж, хорошо. Будьте добры, положите его на стол перед собой.
Я выполнил его требование.
— Извольте, что дальше?
— Теперь я с вами побеседую.
— Могу ли я прежде задать вопрос?
— Конечно.
— Когда вы написали записку с просьбой о встрече?
— Этим утром, к вашему сведению, утром сегодняшнего дня. Но написана она вашей рукой, моя только ею водила.
— Я этого не помню.
— Забывчивость — ваше главное качество, мистер Эллингтон.
— Вы меня выбрали в помощники именно поэтому или для какого-то дела?
— Как это я вас выбрал, когда вы сами все время искали встречи со мной. Но, прошу вас, оставим это. Впереди нас ждет много чудесного.
Прежде чем Андерхилл начал представление, я успел прийти в восторг от точности, с которой описал его голос в журнале, — он действительно казался искусственным и имел какой-то глостерско-коркский акцент. Неожиданно в комнате вспыхнуло яркое освещение, хотя это была уже не комната, а пещера или вход в пещеру. Словно живые, замелькали обнаженные женские фигуры, исполняющие медленный, томительный, скорее всего, восточный танец. Их сладострастность была и вызывающей и надуманной одновременно, как на рисунках похотливого, но талантливого школьника: огромные бюсты с такими могучими сосками, которые даже на этой груди казались гигантскими, тонкие талии, слишком крутые бедра и чрезмерно выступающие ягодицы, половые органы с V-образными лобками, выдающимися вперед, как в индийских скульптурах. Слышалась монотонная музыка, и сильно пахло розами. Представление не вызывало бы ничего, кроме смеха, если б танцовщицы и их движения не существовали в каком-то двухмерном пространстве, что, создавало чувство неловкости и впечатление, будто наблюдаешь за ними в невидимый телескоп. И уж совсем меня не вдохновляла пара красных глазок, видимо, принадлежащих мелкой твари, вроде крысы или змеи, которая наблюдала за мной из глубины пещеры.
Музыка стала громче, запах роз — невыносимым, и целое стадо голых темнокожих мужчин, своими могучими физическими данными даже превосходящие достоинства женщин, с диким воплем ворвалось в круг танцующих. Началась оргия, поставленная и срежиссированная так грубо, что мне опять захотелось рассмеяться, но смех застрял в горле, когда я заметил бледные блестящие кольца плесени, въевшейся в стены и в свод пещеры, и вторую пару красных глазок большего размера, которые также в упор смотрели на меня. Они уже могли принадлежать существу ростом с маленького человека. Глазки были неподвижны и не моргали.
Затем картина стала растекаться, подернулась вязкой рябью, словно я смотрел на толстый желатиновый экран, куда волшебный фонарь «латерна-магика» проецировал изображение; беснующаяся оргия закончилась, и появились две черные девушки и, как мне показалось, белокожий подросток с прекрасными длинными девичьими волосами, телосложение которого по физическим достоинствам не уступало его предшественникам. На этот раз происходящее еще меньше отвечало моим вкусам, но еще до того, как и эта картина исчезла, девушки поразили меня тем, что даже цветом кожи не походили ни на одну из негритянок, которых я знал в жизни, — они еще больше напоминали изображение, сделанное рукой человека, знавшего о них только по книгам. Перекрывая музыку, которая стала слишком однообразной и тяжеловесной, послышался мужской голос, не Андерхилла, но знакомый и слишком слабый, чтобы можно было различить слова.
В следующей сцене, продолжавшейся не более нескольких секунд, участвовали две белые девушки, занимающиеся любовью: неуклюжая, бездарная попытка меня развлечь. Когда я вновь бросил взгляд в глубь пещеры, где прежде все оставалось на своих местах, там было пусто. Я очень надеялся, что Андерхилл узнал о моем душевном раздрае по случайному жесту или гримасе; мне не хотелось думать, что он прочел все это в моем сознании, а еще меньше — что он уже проник в тайну нашей послеполуденной встречи и, неверно истолковав ее, решил утолить мои желания. Тем временем музыка без всякого склада и лада, если можно так сказать, стала превращаться в пульсирующий переменчивый шум, а запах свидетельствовал о том, что розы завяли. Но две пары глаз опять смотрели на меня, как и прежде.
Следующая сцена развернулась совсем рядом. Началось какое-то движение, и две смутные тени, постепенно вырастая, начали продвигаться вперед, причудливо, как я замечал и раньше, сокращаясь в ракурсе, так, что их периферийные части несоразмерно выпячивались. Освещение постепенно слабело, но было достаточным, чтобы вначале я разглядел какое-то четвероногое существо размером с маленькую свинью, а потом — двуногое, с такой же, как у напарника, кожей. Его очертания отдаленно напоминали человеческие, но это был не человек, не какой-нибудь там троглодит и не обезьяна. Я не могу подобрать название ни для него, ни для его собрата. Плоть, которая их формировала, казалась мягкой и пористой и, приобретая все большую пористость и податливость, начинала распадаться, хотя сразу же сливалась вновь. Конечности, лишь отдаленно напоминающие реальные, уменьшались в размерах и исчезали, но в тот же
