философский лад. Мысль о том, что время циклично и в какой-то миг человек возносится вверх, а в следующее мгновение оказывается внизу, у самой земли, была ему по душе. Впрочем, в тот день эта мысль просто не давала ему покоя. Кортес даже отложил перо и бумагу и всерьез задумался о собственной судьбе. Он понял, что пребывает в одной из важнейших точек временного цикла своей жизни. Именно сейчас та точка колеса Фортуны, в которой он находился, соприкоснулась с землей, и именно это мгновение единства с точкой опоры обрело для Кортеса особую важность, стало символом истины. Остальное — то, что находилось наверху, где-то в воздухе, — было эфемерным, ненадежным и как будто бы перестало существовать. А у того, что не существует сейчас, нет ни прошлого, ни будущего. Эта догадка, это новое знание заставило Кортеса посмотреть вокруг себя другими глазами. Он вдруг почувствовал покой, уверенность в себе и даже удовлетворенность тем, что сделал, и благодарность судьбе за то, что она привела его именно сюда, в этот новый мир. Раньше тут все казалось ему странным и враждебным: жара, москиты, влажность, ядовитые растения. Но все, что пугало его и заставляло держаться настороже, вдруг стало гостеприимным и благожелательным. Кортес внезапно понял, что эта земля — его земля, что она ему не чужая и он сам — плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а не пришелец из другого мира. Ощутив мир и покой в душе, что с ним бывало крайне редко, Кортес направился к реке освежиться. Подойдя к берегу, он увидел купающуюся Малиналли. Оставив на берегу юбку-гуипиль, она стояла по колено в воде спиной к берегу. Кортес впился взглядом в ее обнаженное тело. Его глаза скользили по спине, бедрам, по откинутым на плечи длинным темным волосам девушки. Кортес почувствовал такое возбуждение, которого не испытывал уже давно.
Ощутив на себе обжигающий взгляд, Малиналли резко обернулась. В это мгновение Кортес увидел ее юную грудь — грудь девочки-подростка с темными торчащими сосками, нацелившимися прямо ему в сердце. От напряжения в паху, от непривычно сильной эрекции ему даже стало больно. Он уже и забыл о том, что желание обладать женщиной может быть таким сильным, таким нестерпимым. Согласно неписаным законам ему не полагалось вступать в связь с местными женщинами, и Кортес поспешил войти в реку, чтобы охладить чресла в воде, доходившей ему до пояса. Оказавшись рядом с Малиналли, он попытался завести разговор, который, быть может, отвлек бы его от греховных мыслей.
— Ты купаешься?
— Я насыщаю свое тело вездесущим богом Тлалоком — богом воды.
Произнося эти слова, Малиналли посмотрела в глаза Кортесу. Стоя друг перед другом, они внезапно осознали, что их встреча была уготована самой судьбой, что им суждено соединиться и оставаться вместе долгие годы. Кортес отчетливо понял, что Малиналли и есть его истинная победа, его подлинное завоевание, что именно там, в глубине бездонных темных глаз этой женщины, и находятся сокровища, которые он так долго искал по всему Новому Свету. Малиналли же почувствовала, что капелька слюны на губах Кортеса — это частица божественной жидкости, частица вечности. Она вдруг испытала непреодолимое желание ощутить вкус этой капли бога Тлалока, почувствовать его на своих губах. По небу, еще мгновение назад абсолютно безоблачному, вдруг неистово понеслись тяжелые, набухшие дождевой влагой тучи. Сгустившийся, напитавшийся водой воздух насытил влагой листья деревьев и птичьи перья. Та же божественная жидкость увлажнила и влагалище Малиналли. Тяжелые, почти черные тучи, как и пенис Кортеса, из последних сил сдерживали в себе драгоценную влагу. Ни природа, ни человек не желали никчемного взрыва, не хотели, чтобы божественная жидкость пролилась понапрасну. Кортес понимал, что вот-вот набросится на Малиналли. Оттягивая это мгновение, он еще успел спросить ее:
— Этот бог — какой он?
У Малиналли перед тем, как чужестранец овладел ею, осталось время дать ответ:
— Он вечный и всемогущий, точно такой же, как и твой, только для тебя его вечность и вездесущность остаются невидимы и непознаваемы, а наш всепроникающий бог проливается жидкостью, испаряется, чертит прекрасные узоры в небесах, накапливается, набирается сил в грозовых тучах, возвещает о своем присутствии, проливается на землю дождем, утоляет нашу жажду и смывает страх…
Кортес, глаза которого пылали желанием, приблизился к Малиналли и, перебив ее на полуслове, спросил:
— Тебе сейчас страшно?
Малиналли покачала головой. Тогда Кортес влажной ладонью коснулся ее груди. Кончиками пальцев он сильно и в то же время нежно сжал сосок этой женщины-девочки. Малиналли задрожала. Кортес велел ей продолжать рассказ о том боге, в которого она верила. Он еще думал, что сможет удержаться, что его желание перегорит само собой, что ему удастся сдержать данную вместе с остальными участниками экспедиции клятву. Малиналли сбивчиво пыталась что-то сказать. Слова не приходили ей в голову, язык заплетался, она вся трепетала. Кортес же, склонив голову, прикоснулся губами к соску и стал ласкать его языком — страстно и нежно.
— Наш бог… дает вечную жизнь… Вот почему наш бог — это вода… В воде, в ее прозрачности и бесформенности скрывается истина… и эту истину мы познаем, лишь проливая слезы или же умирая и прощаясь с этим миром навсегда.
Дерзкие, честолюбивые мысли и желания одолевали Кортеса. Он возжелал овладеть и Малиналли, и ее невидимым богом. Его сердце готово было разорваться от предвкушаемого наслаждения. Раскаленное, оно вот-вот превратило бы в пар бога воды Тлалока. Кортес взял Малиналли на руки, вынес ее на берег и, положив на землю, с силой вошел в нее. В тот же миг небо взорвалось и пролилось на них стеной дождя. Но Кортес не услышал раскатов грома и не увидел метавшихся по всему небосклону молний. В эти минуты он ощущал только тепло в теле Малиналли, чувствовал только движения собственного члена, проникавшего во влагалище Малиналли, пронзавшего преграду, не пускавшую его в лоно невинной девушки, почти девочки. Он не знал и не хотел думать о том, доставляет ли его страсть радость или боль. Он, пожалуй, не сразу бы понял, что произошло, умри сейчас Малиналли в его объятиях. Он не оторвался бы от ее тела, даже если бы молнии стали бить в землю рядом с ним. Сейчас он жаждал только одного: входить в это тело, выходить из него и снова пронзать его со всей силой своей страсти. Все это время Малиналли молчала. В ее темных глазах, еще более прекрасных, чем обычно, стояли слезы. Ей было больно и хорошо одновременно. С каждым толчком входившего в нее члена Кортеса она все сильнее ощущала близость с этим человеком. Он прижимался к ней всем телом, и его объятия, прикосновения его поросшей волосами груди к соскам Малиналли доставляли ей невероятное наслаждение. Вот он — ответ на тот вопрос, который она давно задавала себе: каково ощущение от прикосновения к этой белой, покрытой густыми волосами коже. Несмотря на пережитое потрясение, несмотря на то, что нижняя часть ее тела разрывалась от боли, Малиналли почти в бреду вспомнила, как бабушка перед смертью слабым и в то же время певучим голосом, походившим на щебетание засыпающей птицы, сказала ей:
— Запомни, внучка: есть слезы, которые лечат. В них скрыто благословение великого бога близости и единства. Слезы — это вода, а вода — жидкий язык, на котором поются гимны свету, отражающемуся в каждой ее капле. Слезы и вода — это сущность нашего бога, который сводит воедино противоположности и примиряет непримиримое.
В течение нескольких минут, которые показались обоим вечностью, Кортес входил в Малиналли. Он делал это с такой яростью, словно в его собственном теле скопились и жаждали выплеснуться наружу все силы природы. Дождь тем временем шел все сильнее. Ливень омыл эту страсть и этот оргазм, он смыл с лица Малиналли слезы, и она на миг забыла о том, что судьба сделала ее «языком», объединяющим людей разных культур, и стала просто женщиной — женщиной молчащей, женщиной без голоса, женщиной, на хрупких плечах которой не лежит ответственность за успех конкисты, за покорение одним миром другого. Она и представить себе не могла, с каким облегчением и радостью встретит те минуты, в которые ей вновь придется подчиняться чужой воле, отдавать себя другому человеку. Слишком уж хорошо она помнила, что такое принуждение, что значит — быть вещью, одушевленным предметом на службе у других людей. Могла ли она подумать, что с такой готовностью на время откажется от роли созидательницы собственной судьбы и примерит на себя маску покорной женщины, подчиняющейся мужчине.
Казалось, никто, кроме бога, не был свидетелем этого всплеска священного гнева, этого восторга, этого замешенного на страсти отмщения, этой любви в ненависти и ненависти в любви… Но все же один человек увидел эту вспышку страсти, увидел эту встречу двух тел, двух сердец, двух душ, принадлежащих к разным мирам. Харамильо, один из офицеров отряда Кортеса, увидел своего командира и Малиналли на берегу реки. В его памяти навсегда отпечаталась эта картина, и навсегда он почувствовал себя пленником
