Блаженной памяти

повадкой.

Если верить Фрейлейн, причиной резкого снижения отметок образцовой до той поры ученицы было одно из тех героических пари, заключить которые возможно только в отрочестве: чтобы предоставить иностранке занять первое место, Фернанда отступала на второй план, плохо готовила уроки, нарочно запиналась. Принимая во внимание время и место, подобное самоотречение можно назвать почти возвышенным и исключить его нельзя, но кое-что, конечно, следует отнести на счет той безмерной рассеянности, какая сопутствует любви («Была рассеянной — неуд») и ощущения, что по сравнению с любовью все ничтожно, даже похвальные листы с позолоченным обрезом, выдававшиеся в монастыре Святого сердца.

Понимаю, что меня могут обвинить в сознательном утаивании или в намеках, если я обойду молчанием вопрос о том, могла ли примешаться к этой любви доля чувственности. Впрочем, это разговор праздный — все наши страсти всегда чувственны. Можно разве что задуматься над тем, в какой мере эта чувственность выразила себя в поступках. В эпоху и в среде, нами описываемых, воспитательницы старались держать доверенных их попечению девушек в таком неведении относительно плотских радостей, что едва ли отношения двух учениц Сестер Святого сердца могли облечься в подобную форму. Правда, неведение не принадлежит к числу непреодолимых препятствий — чаще всего оно поверхностно. Чувственная близость двух однополых существ слишком свойственна человечеству, чтобы полностью исключить ее возможность в самых строгих пансионах былых времен. Несомненно она возникала не только среди бесстыжих девочек Колетт и довольно искусственных девушек-гибридов Пруста.

Но неведение, столь тщательно оберегаемое, подкреплялось в те годы (если вдуматься, весьма парадоксальным образом) преувеличенной стыдливостью, которую прививали с самых юных лет, а это наводит на мысль, что матери, няньки, гувернантки в этих святых семействах, а позднее бдительные монахини, сами того не подозревая, страдали навязчивой чувственностью. Страх и ужас перед плотью выражается в сотнях мелких запретов; их принимают как нечто само собой разумеющееся. Молодая девушка никогда не должна рассматривать свое тело; снять рубашку в присутствии подруги или родственницы — поступок не менее ужасный, чем самая смелая плотская вольность; обвить подругу рукой за талию неприлично, как, впрочем, неприлично обменяться взглядом на прогулке с красивым молодым человеком. Чувственность представляется не как нечто греховное, а как что-то нечистоплотное и, во всяком случае, несовместимое с хорошим воспитанием. Однако не исключено, что две пылкие девочки, сознательно или неосознанно пренебрегая всеми этими аргументами, хоть они и сильно действуют на женскую натуру, в поцелуе, в едва выраженной мимолетной ласке или, что менее вероятно, в полном сближении тел открыли для себя сладострастие или хотя бы его предчувствие. В этом нет ничего невозможного, однако эти предположения весьма неопределенны и, вероятно, сомнительны: говорить об этом — все равно, что вопрошать, насколько близко ветерок мог склонить друг к другу два цветка.

Так или иначе, ведомость за триместр в апреле 1887 года свидетельствует об учебном крахе Фернанды. Когда-то блестящая ученица теперь занимает двадцать второе место в священной истории и арифметике, четырнадцатое в эпистолярном стиле, тридцатое в географии. В грамматике она на пятом месте, хотя в течение триместра как бы случайно дважды оказывается на первом. Вслух она читает невнятно, и это тем более удивительно, если вспомнить, что ее мужу, судье строгому, позднее доставляло большое удовольствие ее слушать. В рукоделии Фернанда превзошла самое себя — она на сорок третьем месте из сорока четырех. Зато она достигла некоторых успехов по части порядка и бережливости, и в аттестате признают, что она прилежна, а это противоречит предположениям Фрейлейн. Поведение ее в классе стало лучше, но она совершенно не следит за своим внешним видом и не старается исправиться. Она продолжает любить естественные науки, быть может, вспоминая названия цветов, которым ее учил «дядя Октав». Ее знания в английском «неосновательны» и, как говорится в аттестате, «ее характер еще не сформировался».

Был ли отправлен в Сюарле текст более доверительный, содержавший намек на кризис, пережитый Фернандой? Вполне возможно, поскольку воспитательные заведения, как и правительства, охотно прибегают к секретным документам. Так или иначе, г-н де К. де М. отозвал дочь домой, по-видимому, посчитав бессмысленным оставлять ее в заведении, где она уже ничему не учится. Да и дома не могли одобрить такую чрезмерную привязанность к протестантке. К тому же г-н де К. де М. старел, очевидно, уже подтачиваемый долгой болезнью, которая через три года свела его в могилу. Теперь его жил в Сюарле, откуда он выезжал все реже, в обществе с одной стороны Фрейлейн, с другой — дурачка Гастона и калеки Жанны была не слишком веселой. Вероятно, ему захотелось вновь увидеть возле себя молодое существо, наделенное живым умом и здоровым телом.

У меня перед глазами портрет Фернанды, написанный примерно в это время наверняка ее сестрой Зоэ, питавшей склонность к изящным искусствам, — благодаря этому портрету я узнала, какого цвета глаза были у модели. Они были зелеными, как часто у кошек. Фернанда изображена в профиль, веки слегка опущены, что придает ее взгляду некую «затаенность». На ней платье изумрудного цвета, по мнению художницы, подходящее к ее глазам, громадная шляпа с клетчатой лентой, завязанной бантом, такая же, как и на вырезанном в ту пору ее силуэте. Фернанде здесь не больше пятнадцати лет.

Другой портрет, «снятый» два года спустя фотографом из Намюра, запечатлел приезд в Сюарле Изабель с детьми. Фернанда и Жанна споят по обе стороны тумбы, на которую водрузили маленькую девочку в белом платье, отделанном английской вышивкой. Болезненного вида девочка постарше прислонилась к юбке Жанны. Нет нужды в магическом кристалле, чтобы предсказать судьбу этих четырех девочек, — она прописана здесь. Жанна, хрупкая и решительная, смотрит холодноватым умным взглядом, который будет мне знаком позднее. Ей нет еще и двадцати, но она останется такой же и в сорок. Малютка в английской вышивке с мило вздернутым носиком, моя двоюродная сестра Луиза, кажется очень довольной тем, что возвышается над всеми. В этом крепком тельце и уверенной в себе душе есть все, чтобы продержаться три четверти века: она правит тетушками, как впоследствии будет править своими больными, санитарками и носилками во время двух мировых войн. Матильда, хилая девочка, на которую напялили безобразный матросский костюм и берет, совсем к ней не идущий, производит впечатление полнейшего недоразумения — она рано покинет здешний мир.

Фернанда загадочней других. Определенно перейдя в разряд взрослых, она носит юбку, отягченную густыми оборками. В этом своем дамском наряде она вся кругленькая, чем она, вероятно, обязана кухне пансиона, из которого только что вышла, но прежде всего расцвету юности, новому избытку плоти и крови. Груди приподнимают высокий корсаж. Перед тем как сфотографироваться, она, очевидно, причесалась, однако небольшая прядь все же выбилась и свисает сама по себе («Фернанда совершенно не следит за своим внешним видом»), что позднее привело бы ее в отчаяние. На этот раз глаза cмотрят прямо. Удлиненные веки чуть приподняты к вискам — черточка, довольно часто встречающаяся в этих краях, как и на картинах старых мастеров страны, теперь именуемой Бельгией. За этой юной особой в пышной юбке мне мерещится череда девушек в широких полосатых шароварах, следовавших за своими мужчинами в Македонии или на склонах Капитолия, и тех женщин, которых продавали с молотка и аукционах после походов Цезаря. Я углубляюсь в прошлое еще на несколько веков к женщинам «племен, живущих в шалашах», которые, как говорят, пришли с верховьев Дуная и черпали воду глиняными ведрами. Думаю я также о Бланке Намюрской, которая со своими придворными дамами уехала в Норвегию, чтобы выйти замуж за Фолькенгара Магнуса2, прозванного Блудодеем, и вела весьма свободную жизнь при свободном дворе, подвергаясь, как и ее сластолюбивый муж, оскорблениям со стороны суровой Святой Бригитты. Фернанда ничего этого не знает — ее курс истории не простирался так далеко. Она не знает также, что прожила уже половину своей жизни — осталось пробежать четырнадцать лет. Несмотря на ее наряд барышни из состоятельной семьи, ничто не отличает ее от деревенских девочек или маленьких работниц Шарлеруа, с которыми она не общается. Как и они, она представляет собой просто теплую нежную плоть. По справедливому замечанию Сестер Святого сердца, ее характер еще не сформировался.

Эпизод, о котором пойдет речь сейчас, настолько отвратителен, что я не знаю, стоит ли о нем упоминать, тем более что по этому поводу я располагаю только одним свидетельством — самой Фернанды. В сентябре 1887 года, то есть как раз той осенью, когда девушка не вернулась к положенному сроку в