верну.
— Верну… Посмотрим, посмотрим, как ты свое слово сдержишь. Верну… А впрочем, ты молодец, Борька, — такую игрушку жаль топить. Вот. А ты говоришь — бабы…
— О бабах я ничего не говорил. Ну, ты сам посуди — зачем мне его топить было? На ваших «стволах» — узкоглазые бойцы висят, а мой — чистенький. Что я, дурак что ли, такую машинку в озеро бросать?
— Да правильно, конечно, незачем. Я бы и сам его не утопил.
Мы сидели и не курили, терпели, чтобы спичкой не чиркать и ночного зрения не нарушать. От вспышки спички в темноте, когда прикуриваешь, минуты на две зрение садится. А курить уже хотелось, и чем дальше — тем сильнее. Нервы, наверное. Прошло еще минут десять, картинка не менялась: гаишник все так же ходил, снег все так же падал… Я уже морально созрел, чтобы Бобу о телефонных переговорах с Геной Логиновым рассказать, и только открыл рот, как вдруг дверца «рафика» рывком распахнулась и появился наш маленький Ахмет. Он почему-то пятился от автобуса задом, а в правой руке у него был… пистолет!
Батюшки… Как ни болела — а умерла…
Ахмет с пистолетом, направленным на дверцу «рафика», двигался по одну сторону автобуса, гаишник, не видя его — по другую. Из открытой дверцы никто не появлялся.
Пока я — как-то замедленно, как в страшном сне, думал-размышлял: что предпринять? — Борька мгновенно, ловким прыжком вылетел из кабины «КамАЗа» с любимым «УЗИ» наперевес. Ну надо же, черт подери, — резвый какой!
Гаишник, увидев Боба с автоматом, тоже опешил и врубился не сразу. А когда до него дошел смысл происходящего — попытался содрать с плеча свой «Калашников». Но поздно хватился парнишка — красноречиво направленный в его сторону коротенький, но грозный ствол борькиного автомата резко убавил в сержанте воинственности. Мент попался хоть и молодой, но толковый — сразу задрал лапы вверх и, вжав голову в плечи, повернулся спиной к Борису. Сдаюсь, мол, не стреляйте…
Я сидел, как дурак, в кабине, с трудом воспринимая происходящее.
Господи, но ведь было все уже… Было. Зачем снова-то? Ну, ехали бы себе и ехали… Я ведь с самого начала, когда старый анашист что-то нечленораздельное стал намеками говорить, почувствовал неладное. А вернее — с того момента, когда узнал, что водка конфискованная. А если уж совсем честно, то и еще раньше — когда Гена начал мне мозги пудрить…
Но чтобы вот так, с автоматами наперевес — этого я не предполагал. Мы так не договаривались.
А кто же там, в «рафике»-то остался? На кого Ахметка ствол пистолетный навел? А вдруг сейчас оттуда еще менты выскочат в бронежилетах и с автоматами? Или сразу лупить очередями начнут?
И на фиг мы с Борькой подписались на эту работу? Вот дураки-то. Вернее, я — дурак. И не просто дурак, а дурак с инициативой — самая опасная разновидность дурака. И опять Борьку втянул. Права была его покойная мама, когда в детстве во всех заморочках меня обвиняла.
Ахмет, увидев Борьку с автоматом, направленным на сержанта, не удивился. Или удивился, но виду не обозначил и что-то быстро сказал ему — я в кабине не расслышал, поэтому интенсивно стал крутить ручку, опуская стекло дверцы. Борька подошел к менту сзади и осторожно снял с плеча сержантика «АКМ». Потом отодвинулся немного в сторону, оглянулся на дорогу — не едет ли кто? — передернул затвор и короткой очередью из ментовского автомата полоснул по задним колесам «рафика». Грохот, вспышки, гильзы — веером… И искры от трассирующих пуль — во все стороны. Резина сразу — в хлам. Одно колесо, другое… «Рафик» прямо упал на задние колеса. Ей-богу, как живой, как лошадь — на задние ноги… А расдухарившийся не на шутку Боб двинулся к передним колесам — еще две короткие очереди — и им пришел конец.
Мой легкий мандраж резко усилился. У меня всегда так, с детства. Помню, когда боксом занимался, на ринге перед боем — мандраж. Правда, потом, после гонга — сразу проходит. Когда дерешься — не страшно…
Выскочить, что ли? А зачем? Фигня. Буду сидеть. Пока мое место — за рулем в кабине. Однако хуже нет, чем со стороны наблюдать. Адреналин в кровь в ураганных дозах поступает, а реализации нет. Говорят — для сосудов это не здорово. Чревато атеросклерозом. Оно и правильно, оно и верно. Как раз всякие там атеросклерозы для меня сей момент офигенную опасность представляют. Да мне сейчас даже СПИД не кажется таким уж плохим делом. Ну, нос провалится, ну, еще что-нибудь отвалится…
Когда с колесами «рафика» было покончено, Ахмет взял у Боба «АКМ», предварительно засунув свой пистолет куда-то под куртку, вернулся к дверце автобуса, распахнул ее пошире и оттуда, согнувшись, вышли с поднятыми руками двое мужиков. Странно как-то они двигались: почти на полусогнутых… А лапы кверху тянут старательно. Видно, маленько напугались.
Так, вот уже и первые пленные появились. Не менты — в штатском: брюки, куртки, сапожки… Рожи — горбоносые… Господи! Опять эти горцы. И в Чечне они, и в Карелии… Сколько же их развелось, абреков этих?
Борька взял кавказских мужчин и сержанта-мента на прицел своего «УЗИ», а Ахмет метнулся к «девятке» и ей, сердешной, из «калаша» тоже решительно прострелил все колеса — и задние, и передние.
На дороге, как по заказу, по-прежнему не было видно ни одной машины. Эх, темная ночь, только пули свистят… «Один пуля всю ночь по степи за джигитом гонялся…»
Все трое пленных стояли метрах в четырех перед Борькой с высоко задранными руками, и при свете фар было видно, что у одного из гражданских из носу льется кровь, а второй как-то странно потряхивал башкой, словно муху пытался отогнать. Неужели их Ахмет там, в «рафике», приложил?
Надо же — маленький да удаленький. Дела… У ментовского сержанта — он к кабине «КамАЗа» ближе всех стоял — бледное личико прямо все тряслось, губы дрожали, задранные руки вибрировали. Сейчас заплачет и обоссытся, бедолага.
Видно было, что не ждали разбойнички такого оборота. Оборзели, привыкли на мирных водил страх нагонять, подонки, — а тут такой облом. Р-раз и-в глаз…
Вот вылезу сейчас из кабины, возьму у Ахмета «ТТ» и каждому подонку в затылок по пуле всажу. Потом трупы — в лес. До весны не найдут. И на земном шаре воздух немного чище будет.
Бр-р-р… Видно, совсем я рехнулся. Ну их в задницу, сволочуг. Руки о них еще пачкать. Мне тех, болотных бойцов, хватает, еще и этих на душу брать. Сами сдохнут, гниды.
Таджик тем временем сунулся ко мне в кабину:
— Веревку дай, дядя Витя.
Я залез рукой в свою сумку и на ощупь достал большой моток черной изоленты, прихваченный мной на всякий случай из дома. Вот и пригодилась.
— На, держи, племянник. И не жалей — изолируй их как следует. Побольше мотай… И ноги, и руки… А лучше — жгут на шею.
На лице у Ахмета ничего не отражалось, ни волнения, ни мандража. Мне даже показалось, что он как бы чуточку весел был. Странно все это.
Минут через пять все трое пленников были накрепко «заизолированы» и засунуты могучим Бобом назад, в «рафик». Он их правой рукой брал за шкирку, а левой — за задницу, и как мешки забрасывал в автобус. Классно. Видно, не на шутку разъярился Борис Евгеньевич. Потом резко захлопнул дверцу.
Я из кабины крикнул Борьке:
— Заведи им мотор, а то еще замерзнут…
Боб кивнул мне, сел на водительское место в «Рафике» и запустил движок. Ну, по крайней мере не сдохнут теперь от мороза. Поживут еще, суки поганые.
Интересная канитель закручивалась, хотя и непонятно — какая?
Через минуту Ахмет с Борькой залезли в кабину «КамАЗа». Несмотря на мороз и метель на улице, от них шел пар — согрелись ребята, меня же наоборот — колотило.
— Жми на полную, Витька, — приказал мне Борис и по-хозяйски принялся упаковывать «УЗИ» в свою бездонную черно-зеленую сумку.
Не мешкая, я включил скорость, левый поворот, аккуратно объехал осевшие на простреленные колеса «рафик» и «девятку» и вжал педаль газа в пол. Дизель мощно взревел, и мы продолжили путь на север.
