Кондо набрал воздуха в грудь, но не гаркнул, как можно было ожидать, а длинно выдохнул.
— Тоси, — тихо, устало сказал он. — Ты и вправду веришь, что он нечистая сила?
— Он мятежник, — Хидзиката повел плечами. — Детоубийца и подлец. Целых три причины, чтобы зарубить одного маленького вельможу. Если господин Мацудайра прикажет мне покончить с собой, я это сделаю… без особой радости, конечно, но и без сожаления. Хотя… нет, я буду горько сожалеть о том, что мне не подвернулся под меч заодно и Сандзё Санэтоми.
— Тоси… — Кондо, глядя в чашку, облизнул губы. — Ты его не зарубил. Он жив и требует извинений.
Окита остолбенел при этих словах. Хидзиката повернулся к нему.
— Содзи, я вынужден извиниться — перед тобой. В прошлый раз, когда ты рассказал, что зарубил его в роще, я подумал… нехорошо подумал. А теперь сам попал в такое дурацкое положение, — Хидзиката с облегчением переменил позу и скрестил ноги перед собой. Если дайнагон жив, то и формального повода для сэппуку нет, а неформальные поводы… гори они в этом самом пожаре.
— Господин замести… — на энгаву вскочил и тут же бухнулся на колени Ямадзаки. — То есть, господин командующий. Харада велел передать, что до храма огонь не дойдет и Мибу не тронет.
— С монахов причитается, — усмехнулся Кондо.
— Они обещали нам жилье. Вот и дадут, — пожал плечами Хидзиката.
— Когда? — изумился Кондо.
— Да этим утром.
— Ты что настоятелю пообещал?
— Что мы убережем храм от пожара. Он и согласился.
— Тоси, — проникновенно сказал Кондо. — Мы бы и так тушили огонь!
— Но настоятель-то этого не знает, — невозмутимо сообщил Хидзиката. — Зато разместимся попросторней, а то и сами как суси в коробке, и хозяев стесняем. И неважно все это уже, а вот дайнагон Аоки… Он что, оба раза подсунул вместо себя двойника?
— Тоси! — Кондо скомкал полы хаори в кулаках. — Какая теперь разница! Если этот треклятый дайнагон жив, то уж конечно, он — пособник Тёсю, и чтоб мне провалиться, если я из-за паланкина, хоть трижды императорского, и какого-то слуги-дайко[53] отдам твою золотую голову!
— Как ты сказал? — Хидзиката поднял глаза. — «Какого-то слуги-дайко»? С каких пор слуги для тебя — «какие-то»?
Кондо осекся, услышав голос друга и заместителя. Чуть больше года назад, когда был еще жив головорез и распутник Сэридзава, точно таким голосом Тоси о Сэридзаве и говорил…
— Коль скоро вы здесь, господин командующий, я больше не нужен, — сказал Хидзиката, сменив тон на официальный. — Сохраню я свою голову или нет, в любом случае ее стоит вымыть.
— И что прикажешь докладывать господину Мацудайра? — нахмурился Кондо. — Так, мол, и так, дайнагон Аоки есть нечистая сила?
— Господину Мацудайра не довольно того, что он сторонник Тёсю?
— На этом его не поймали, — строго сказал Кондо. — Можешь идти, Ямадзаки.
Тот исчез почти бесшумно, и Кондо вздохнул с облегчением. Окита был свой. При нем было можно.
— Ты что это, Тоси? Змея тебя укусила, что ли? Чего ты взъелся?
Хидзиката развернулся и вышел.
Дайнагон Аоки в это время дня отдыхал. До сада с прудом и беседкой на островке не доносились запахи и гомон разворошенного муравейника, в который превратилась столица. Вот только небо подернулось пепельной дымкой, и солнце плыло в ней тусклым красным фонарем.
Господин дайнагон сидел с открытыми глазами, но перед его взором был не пруд с красно-золотыми рыбками, а тени прошедшей ночи.
Тени, очерченные призрачным белым пламенем. Божественным пламенем, враждебным всему темному, ночному, вышедшему из преисподней. Господин Аоки навел справки. О да, он приказал узнать все об этом человеке. Об этих людях. Провинциальные самураи низшего ранга, асигару, госи, деревенщина — а то и хуже: бродяги, крестьяне… Сброд, чернь. Убийцы. Как могут они вмещать в себя этот призрачный пламень? Как может этот… Хидзиката гореть таким ярким белым факелом? В расстройстве господин Аоки сминает лист, на котором так и не начато стихотворение.
Защитники города. «Небесная четверка». Цари-демоны на службе добра. Те, кто всегда возвращается, недаром на их знамени начертан знак, смысл которого — верность. В той и этой жизни. И между ними.
Господин дайнагон, сменивший на своем долгом веку много личин и имен, зябко поежился, хотя давно уже забыл, что такое мерзнуть по-настоящему. Он не хотел называть вслух то, что тяжелело и округлялось в его груди, потому что тогда пришлось бы сказать «страх». Месяц назад он положился на своих птенцов — и мерзавцы легко расправились с ними. Он учел ошибку и заручился поддержкой горячих молодых людей из клана Тёсю. Не хотите по-хорошему, господа варвары из Канто — будет по-плохому.
В общем и целом господин дайнагон был доволен итогами этих двух дней: магическую защиту Столицы удалось прорвать, гадания указывали на благоприятный исход дела. Императора Комэя не удалось вывезти на гору Хиэй для отречения — что ж, значит, вина за его смерть ляжет на все того же господина Хидзикату. Он, дайнагон Аоки, хотел как лучше — пусть бы пьяница Комэй отрекся и жил столько, сколько позволит Небо, но раз на то пошло…
— Мужланом ты был, — тихо сказал дайнагон, — мужланом и возродился, Райко[54]…
Вода в колодце не степлилась, несмотря ни на жару, ни на пожар. Хидзиката яростно вымывал из волос бинцукэ-абура[55], растаявший под шлемом и натекший уже за пазуху — воплощение всей вязкой сети прогнивших правил, которую он ненавидел.
Поток воды прервался, стукнуло о край колодца ведро. Потом вода полилась снова — но уже не струйкой, а щедрым потоком. Хидзиката выпрямился и откинул с лица мокрые спутанные пряди. Вместо Миуры ведро держал Кондо.
Они посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, сели рядом на колодезный сруб. Как в прежние времена, когда они называли друг друга Тоси и Кат-тян. Хидзиката натянул спущенный с плеч дзюбан прямо на мокрое тело. С чистых наконец-то волос текла вода, приятно холодила спину.
Поговорить не вышло — во внутренний колодезный двор ввалился Харада. Форменное хаори в нескольких местах прогорело, косодэ под ним — тоже, в прорехах пузырилась и алела обожженная кожа, но на эти ожоги Харада, кажется, не очень обращал внимание.
— Господин Кондо! — крикнул он, подходя к колодцу. — Вы позволите Масе ночевать у нас, пока не отстроимся?
— Конечно, — Кондо вздохнул, видимо, прикидывая, сколько еще человек в отряде женаты и сколько семей остались без крова. — А что, все сгорело?
— Дочиста! — Харада содрал с себя одежду, остался в одном фундоси. — Что за говно… отстроимся, пустяки… — он провел рукой под носом, оставив черные «усы», зачерпнул ведром воды и вылил на свою бритую голову. А потом внезапно упал на колени и зарыдал, уткнувшись головой в колодезный сруб.
— Что случилось, Сано? — Хидзиката подошел, хотел помочь ему подняться — но Харада только головой замотал. — Маса ребенка потеряла?
— Нет, с Масой все хорошо, — Сано сел на пятки, продолжая чуть покачиваться. — У соседки детишки в доме сгорели, мы их под энгавой… нашли… Старшенькая младших собой закрывала.
Харада посмотрел на свои руки, покрытые копотью, ожогами и трещинами, вскочил, схватил первое, что подвернулось под руку — ковшик — и начал бить о сруб, истошно крича:
— Тёсю! Буду убивать! Везде! Где увижу!
— Хватит, Сано, — Хидзиката смог перехватить его за запястья и выкрутил рукоять разбитого ковша. — На тебя смотрят. Разве так ведет себя командир?
