заблудшей душе. И пришла бы сюда сама, если бы смогла.
— Кэдок хочет, чтобы я забросила язычество, — объяснила Нимета. — За последние месяцы он уже трижды приходил ко мне с проповедями о Христе.
— Я и чаще бы приходил, если бы не был так занят, — заявил Кэдок.
Нимета тряхнула головой:
— Ну и тем лучше! Я терпела по старой дружбе, но, честно говоря, ты мне уже надоел. Садись, лучше поговорим на более интересные темы.
— Эта тема самая интересная. — Кэдок опять повернулся к Эвириону. — Я тебя спрашиваю еще раз, ч-что тебе здесь нужно?
— А я приказываю тебе не совать нос в чужие дела, — ответил Эвирион. Кулаки его сжались. — Может, желаешь, чтобы я замочил тебя в сортире?
Кэдок выпрямился. Волосы его, выгоревшие на солнце, сияли в полумраке, словно лампа.
— Да, с-сила у тебя есть, избить меня тебе ничего не стоит. Зато у тебя нет силы духа. Ты, Эвирион Балтизи, слишком слаб для веры. Иначе, зачем бы тебе обращаться за помощью к д-демонам?
— Я не… — моряк остановился на полуслове. Нимета и в самом деле готовила для него амулеты перед походами. Вот и в этот раз он надеялся получить у нее такой амулет. Не то чтобы он в них очень верил, но все же они его как-то успокаивали. К тому же это был ее подарок.
— Я ее друг, — повторил он. — Она рада меня видеть. А тебе она не рада. Так что убирайся.
— Н-нет. Это ты должен уйти.
—
Нимета взяла Эвириона за руку. Он трясся от злости.
Кэдок заговорил, и в голосе его звучало негодование. Он даже заикаться перестал:
— Мы знаем, что сюда ходят невежественные крестьяне. Нам жаль их, мы хотим их вывести к Свету. А что за пример подаешь им ты, крещеный, образованный, состоятельный человек, если ты сам ходишь к колдунье, язычнице? Ты уклоняешься от исполнения своего долга. Если бы только одна твоя душа была в опасности, я бы смирился, прости меня Христос. Но ты и других ведешь к сатане. Этому необходимо положить конец. Немедленно.
— А если нет? — прорычал Эвирион.
— Тогда мне не останется ничего иного, как доложить обо всем епископу. Тебя отлучат от церкви. Ни один христианин не будет иметь с тобой дела. Подумай хотя бы об этом, если тебе наплевать на собственное спасение.
— Эвирион, не надо! — крикнула Нимета.
Кэдок посмотрел на них обоих.
— Мне д-действительно жаль, — сказал он, и видно было по его лицу и глазам, что он говорит искренне. — Поверьте мне, я вовсе не хочу кляузничать и не желаю вам зла. Нимета, почему ты не выслушаешь меня? Пойми же, мы все так ждем твоего возвращения! И ты, Эвирион, мы с тобой часто ссорились, но ты ведь неплохой человек. Я буду молиться, чтобы Господь спас тебя от дурных поступков.
— Уйди, — заревел моряк, — пока я тебя не прикончил!
— Очень хорошо. Н-не потому, что я боюсь, просто я не хочу скандала. Обещаю молчать. Никто не узнает от меня, куда ты ходил. Если только ты не будешь здесь появляться. Не надо! — умоляющим голосом сказал Кэдок и, споткнувшись, вышел.
Когда звук его шагов замер, Эвирион осушил чашку, которую он сжимал как оружие.
— Ух! — воскликнул он. — Дай мне еще, девочка, или я что-нибудь разнесу вдребезги.
Нимета поспешно наполнила чашку. Он залпом выпил и постарался взять себя в руки.
Сердито глядя в угол комнаты, сказал голосом, лишенным всякого выражения:
— Главный вопрос: где и как убить это насекомое.
— Да ты говоришь, как помешанный, — возмутилась она.
— А ты что, хочешь, чтобы я ему подчинился?
— Этого я тоже не хочу. Друг мой, дорогой друг, мой… мой брат… — она схватила его руку. — Прошу тебя, будь осторожен. Не надо гневаться. Ради тебя самого и ради Юлии, ради моего отца. И даже ради меня.
Он поставил чашку на стол и взялся за нож.
— Ух, придется мне теперь ходить к тебе пешком, так, чтобы никто не знал. Сейчас, правда, мне уже скоро уезжать. Но до чего меня все это раздражает!
Она кивнула:
— Я тоже злюсь. И все же ради родных и для самосохранения давай не будем делать никакого вреда, ладно? Ты поклянешься?
Он покачал головой:
— Даю тебе слово на это время, до отъезда. А когда вернусь, будет видно. Пусть только этот сопляк встанет на моем пути, я его в порошок сотру.
— Или я сама его уничтожу, если он меня к этому вынудит, — сказала она.
Глава двенадцатая
— Вы чрезвычайно гостеприимны, сенатор, — сказал Домиций Бакка. — И это приятная неожиданность. Признаюсь, мы с губернатором опасались, что вы не слишком охотно согласитесь на встречу. Уверен — присутствующие, не исключая госпожи, интересы Рима ставят на первое место. И это замечательно, потому что это интересы самой цивилизации.
За окном выл ветер, дождь барабанил по черепице. В окна, несмотря на полуденный час, вползала темнота. Горели, оплывая, восковые свечи. В триклинии Апулея было жарко: гипокауст[15] перегрел помещение. Грациллонию хотелось выйти на воздух, вобрать в легкие честную резкость осени.
Следуя античной традиции, Бакка трапезничал полулежа. Он обводил взглядом присутствовавших в комнате людей. Седовласый элегантный Апулей близоруко щурился. Корентину пришлось надеть шитую золотом сутану, нелепо сидевшую на его долговязой фигуре. Грациллоний тоже неловко себя чувствовал в праздничной одежде. Строго одетая Руна то и дело опускала ресницы. Высокая прическа с перламутровым гребнем в иссиня-черных волосах выгодно подчеркивала лебединую шею.
— Мы тоже счастливы, — в голосе Апулея не чувствовалось теплоты, — что прокуратор лично соблаговолил нас посетить.
— Но вы этого, несомненно, заслуживаете. — Бакка пригубил вино. — Аквилон никак не назовешь незначительным городом. Ну а после трагедии в Исе правительство, следуя христианской заповеди о милосердии, должно окружить Конфлюэнт особой заботой.
Корентин откашлялся. Грациллоний подозревал, что епископ хотел таким способом удержаться от ругательства времен его матросской молодости.
— Лишь церковь может судить, что является благотворительностью, а что — нет, — нравоучительно произнес он. — Может, сразу перейдем к делу?
Бакка поднял брови:
— Во время обеда? Боюсь, мы проявим неуважение к нашему щедрому трибуну, — он улыбнулся и кивнул в сторону Руны, — и к госпоже.
В полумраке невозможно было определить, покраснела она или нет. Грациллоний знал, как ненавидела она проявляемую к ней снисходительность, и заранее готов был прийти в восхищение от ее ответа. Ответила она сдержанно:
— Раз уж прокуратор оказал мне честь, пригласив сюда наравне с мужчинами, то я приму участие в дискуссии, хотя — Господь свидетель — за границы того, что положено женщине, не выйду.
В этот раз Грациллоний не пришел в восхищение. Что стало с ее независимостью, которую она так
