меньше времени»[223]. К этому же письму была приложена краткая почтительная записка Ломоносова к Корфу на немецком языке, которую он написал в качестве отчета о своих занятиях, добавив к нему рисунок, подтверждавший его успехи в рисовании.
Коллегии Вольфа проходили у него на дому: Ломоносов позже вспоминал, давая для Академии наук отзыв о профессоре Виттенбергского университета Г. Ф. Бермане, что вместе с ним «с год времени за одним столом был у Вольфа и учился у него немецкому языку и математике» [224]. В перечне предметов первого года обучения, однако, отсутствуют философские дисциплины, что вряд ли правильно отражало картину формировавшихся научных интересов русских студентов. Хотя Вольф и писал в письмах в Петербург, что не считает нужным для них изучение «тонких теорий», но чем больше студенты погружались в изучение природы, физические и химические теории, тем больше им требовались общие знания о мироздании, которые (как обсуждалось в главе i) в немецкой науке впервые в систематическом виде изложила философия Вольфа. Само общение русских учеников с ученым не могло не пробудить их интереса к этой сфере, тем более, что лекции Вольфа в университете, которые он читал помимо домашних коллегий, охватывали широкий круг предметов и легко могли привлечь пытливый ум Ломоносова и его спутников.
Так, в летнем семестре 1737 г. Вольф читал на философском факультете лекции по нравственной философии, астрономии, военной и гражданской архитектуре, а также курс «естественного и народного права» по Г. Гроцию; в следующем зимнем семестре 1737–1738 гг., помимо продолжения права, нравственной философии и астрономии, он вел алгебру. В летнем семестре 1738 г. Вольф начал курсы метафизики, экспериментальной физики, чистой и прикладной математики, а также географии и хронологии, которые продолжал в зимнем семестре 1738–1739 гг.[225] Учившийся тогда в Марбурге будущий профессор Гёттингенского университета, известный немецкий правовед И. С. Пюттер описывал эти лекции Вольфа так: «Его изложение было необычайно понятно и поучительно. Он не читал по тетрадке, и не диктовал или декламировал, но говорил совершенно свободно и с естественной непринужденностью». Иные студенты стремились копировать каждое выражение, каждое слово Вольфа, так что в конспектах появлялись даже записи вроде: «Здесь господин советник засмеялся»; для Пюттера же эти лекции были свидетельством того, что словесное объяснение лучше мертвой, пусть даже хорошо написанной книги[226].
О том, что круг обучения русских студентов постепенно расширялся за счет новых предметов, преподававшихся Вольфом, свидетельствует отчеты Ломоносова, Виноградова и Райзера за 1738 г. 25 марта они сообщали в Академию наук, что окончив механику и лекции по химии у Дуйзинга, начали курсы «догматической физики и логики» у Вольфа; в соответствии же с инструкцией по изучению естественной истории, они хотели приобрести книги на пасхальной ярмарке. Из очередных рапортов, поданных осенью 1738 г., видно, что студенты продолжали следовать преподаванию Вольфа: в зимнем семестре 1738–1739 гг. они продолжали посещать его занятия по метафизике, приступили к экспериментальной физике и чистой математике. Лекции по химии на медицинском факультете в 1738 г. не читались, и студенты должны были довольствоваться повторением по учебным книгам. Кроме того, с осени 1738 г. все трое отказались от уроков французского языка. Ломоносов еще продолжал заниматься рисованием, но уроки танцев и фехтования, которые студенты посещали еще с середины 1737 г., после грозного распоряжения из Петербурга о необходимости экономить средства, пришлось прекратить [227].
Еще более детально о характере занятий русских студентов в Марбурге говорит список купленных ими книг, которые по требованию академических властей они должны были представить осенью 1738 г. Помимо обязательных для них руководств по химии и металлургии, здесь были все основные философские и физико-математические сочинения Вольфа, а среди книг Ломоносова особенно много было произведений немецких, французских и латинских писателей, в том числе стихов, что говорило о пробудившемся в нем уже в Марбурге интересе к стихосложению. К своему отчету от 15 октября 1738 г. Ломоносов, чтобы показать успехи во французском языке, приложил стихотворный перевод оды Фенелона, весьма близкий к оригиналу и написанный правильным хореем; тогда же он штудировал статьи немецкого теоретика литературы И. Готтшеда, хотя прямых свидетельств посещения Ломоносовым университетских лекций по риторике и поэтике не сохранилось[228].
13 января 1739 г. в очередном письме Корфу Вольф сообщал, что в целом доволен успехами своих учеников. Ломоносова он еще ранее характеризовал как наделенного «самой толковой головой среди них», который «может многому научиться, к чему показывает огромное стремление» (помимо представляемых в письмах Ломосоновым доказательств его владения языками, в Марбурге им были написаны две диссертации по физике, посланные в Петербург). Столь же одобрительно отзывался Вольф и об успехах Райзера, также подготовившего под его руководством диссертацию. Самым неприлежным в глазах Вольфа выглядел Виноградов: тот все обещал, но так и не мог представить своих учебных работ, «любил праздность и беспорядочную жизнь», а главное, постоянно участвовал в драках и дуэлях, угрожавших ему тюремным заключением и едва не стоивших жизни[229].
Это последнее указание Вольфа на образ жизни русских студентов в Марбурге, сведения о котором достигли и Академии наук, переводит нас на иные проблемы. Если университетская учеба Ломоносова и его спутников, подходя в концу, вызывала благоприятные отзывы и приносила свои плоды, то поведение студентов по многим обстоятельствам было резко противоположно тому, чего от них ждали в Петербурге.
Понять это противоречие можно через призму определенного социального конфликта, который мы уже наблюдали в Кёнигсберге во время пребывания там группы подъячих — выходцев из бедных дворянских и недворянских семей. Оказавшись в университетском Марбурге Ломоносов и его спутники, также как и их предшественники в эпоху Петра I, должны были пройти через «испытание академической свободой». Для Ломоносова и Виноградова оно было тем тяжелее, что впервые за время их учебы, начавшейся еще в стенах Московской академии, они оказались предоставлены самим себе и жили свободно, без ежедневного надзора со стороны наставников.
Выходцы из непривилегированных сословий русского общества, они вдруг стали членами студенческой корпорации, которая по своим жизненным запросам стремилась тягаться с немецким дворянством: студенты тогда носили камзолы из бархата, парики, кружевные рубашки, шелковые чулки и башмаки с пряжками. Обязательным атрибутом студента была шпага (за ее отсутствие даже полагался штраф), а отсюда вытекали их возможности завязывать уличные дуэли по любому, самому незначительному поводу. И, конечно, такое подражание дворянству, нарочитый студенческий разгул обходился очень дорого, особенно для русских студентов, получавших единовременно на руки крупные суммы их ежегодного содержания и не способных противостоять искушению сразу их потратить. «Они как будто еще не знают, — писал Вольф, — как надлежит обращаться с деньгами и вести порядочное хозяйство, да и не помышляют о том, чем это в конце концов для них обернется»[230].
Обернулось это (как и в Кёнигсберге) огромными долгами, поскольку русские студенты быстро обнаружили прелесть неизведанного ими в России способа жизни в кредит. И здесь, для лучшего понимания ситуации, нужно сделать небольшое отступление о финансовом положении Марбурга.
Как уже говорилось, экономическая жизнь малого немецкого университетского города в значительной степени определялась обслуживанием студентов. В этом смысле Марбург начала XVIII века обладал достаточно бедным и, следовательно, дешевым университетом. В 1727 г., когда он должен был праздновать свой 200-летний юбилей, совпавший с 50-летием восшествия на престол правящего ландграфа Гессен-Кассельского, университет сразу же заявил, что его истощенная казна не сможет финансировать торжества, значение которых превосходило рамки одного Марбурга, и дал понять, что надеется на помощь ландграфа. Университетские власти не обманулись: на юбилей была выделена значительная по тем временам сумма почти в четыре с половиной тысячи рейхсталеров. С помощью этих дотаций была осуществлена перестройка и обновление некоторых университетских зданий, организован сам праздник, частью которого являлся грандиозный пир в ратуше, состоявший из двух частей: на верхнем этаже за семью пиршественными столами заседали почетные гости и профессорский корпус, играли трубы и литавры, а внизу «угощались господа студенты». И хотя во время последнего угощения были перебиты все окна, столы, стулья, бутылки и стаканы, ущерб от чего был оценен в 200 талеров, но, по мнению университетского хрониста, все прошло «без единого беспорядка или малейшего несчастья»
