Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы

Про фальшивомонетчиков сочинили:

Сенька с Петькой при луне
Заперлись в бараке,
Помогают там казне
Выпускать дензнаки.

Противоречие между городом и деревней, выразившееся в том, что крестьяне по талонам, полученным за сданный им государству хлеб, не могли приобрести ничего нужного, а предлагалось им совсем бесполезное, нашло воплощение в таких частушках:

Получил Ярема фрак,
Не налезет что-то,
А у прочих мужиков
И теперь забота:
В лавках им взамен портков
Выдают монокли.
Вишь ты, на ноги никак,
Даже плешки взмокли.

Артистов эстрады власти упрекали в том, что в их выступлениях не затрагивались политические темы. Артисты, конечно, понимали, что копаться только в житейских мелочах нельзя, но и протаскивать недостатки общественной жизни опасались. Выход был найден. Сатира и юмор взялись за иностранный капитал. Здесь и критика, здесь и мировой масштаб. Да и вся страна жила мировыми проблемами. Слова: Лига Наций, Чемберлен, Чичерин, ультиматум и другие — не сходили со страниц газет, и артисты не должны были отставать от времени. Тем более в других жанрах, даже в цирке, политика занимала не последнее место. В 1927 году в цирковом представлении «Взятие Перекопа» участвовало триста красноармейцев, изображавших красных, белых, французов, участвовала и артиллерия, стрелявшая холостыми. На арене — красные: Буденный, Блюхер и белые: Врангель, Слащев. Рассказывали, что и в театре Мейерхольда били по партеру из пулемета тоже холостыми патронами. Публике это нравилось. Не всех привлекали романсы и арии. Когда в 1928 году певица Фридман стала петь перед красноармейцами французские песенки, из зала раздались крики: «Довольно!» В том же году некий Шульман решил порадовать аудиторию еврейскими песенками и куплетами. Успеха он не имел. К тому же весь его репертуар в первый же вечер был запрещен цензурой. Правда, Шульман не растерялся и на следующий день пел в синагоге. Вообще выступления в культовых учреждениях не поощрялись. Артист Полетаев за пение в церкви был исключен из профсоюза. В то же время такие выдающиеся солисты, как Нежданова, Катульская, Петров, Козловский, Михайлов, пели в храмах, и это сходило им с рук Очевидно, «выдающимся» прощали.

Опыты политической сатиры рождали свои «шедевры». На мелодии «Мурок», «Кирпичиков» и прочих любимых массами произведений звучали, например, такие слова:

Всех буржуев бьем примерно
До победного конца.
Все под знамя Коминтерна.
Ланца-дрица-гоп-ца-ца!

В том же 1927 году исполнялись такие песни:

Ныла у меня душа,
А теперь, Алеша, ша!
Не заноет она больше,
Коммунизм растет и в Польше,
И в Лондоне, и в Кантоне,
И у немцев, и испанцев,
У французов, итальянцев,
И у прочих всех народов,
У красавцев и уродов.
Строим мы каналы, реки,
Строим фабрики, аптеки,
Строим МОПР и нарпит,
Процветает новый быт.
С неба прет фабричный дым
И, вопще, «Освиахим».
Да здравствует интернациональный Интернационал!
Граждане, я все сказал!

Особенно любили склонять в частушках английского министра иностранных дел Остина Чемберлена. В Саду имени Баумана, что на Новой Басманной улице, Снежина и Брусова, исполнявшие частушки, пели:

Мне вчера приснился сон,
Хожу, как потеряна,
Чемберлен, вишь, без кальсон
Целовал Чичерина.

(Чичерин был тогда министром иностранных дел СССР.)

Другая частушка звучала так:

Чемберлены поспешили
Ультиматум нам прислать.
«Ульти» — к делу мы пришили,
Матом будем отвечать.

Но как ни старались эстрадные артисты сделать свой репертуар идейным, тучи над ними сгущались. Сперва прозвучала критика, потом посыпались запреты. В конце двадцатых годов началось гонение на пивную эстраду. Репертуар взяли под контроль. Особенно строго стало в 1930 году. Последним днем