Не прошло и двух месяцев после рождения ребенка, который приходился Анне Иоанновне внучатым племянником, как сама императрица заболела и 17 октября 1740 года умерла. Перед кончиной же подписала завещание, согласно которому престол наследовал младенец Иван Антонович, а регентом при нем (до совершеннолетия императора) становился фаворит императрицы Анны герцог Курляндский и Семигальский Эрнст Иоганн Бирон. Именно Бирон и вынудил умирающую Анну Иоанновну подписать такое завещание. Однако регентствовал он недолго, до 9 ноября 1740 года, когда его сверг фельдмаршал Бурхард Христофор Миних, получивший поддержку у обиженных на властного Бирона родителей императора — принцессы Анны Леопольдовны и принца Антона-Ульриха. В результате этого переворота Бирон отправился в сибирскую ссылку, а принцесса была объявлена при малолетнем сыне-императоре правительницей империи. Ее муж стал третьим в истории (после боярина А.С.Шеина и А.Д.Меншикова) генералиссимусом русской армии.
Таким образом, в интересующее нас время, то есть в конце ноября 1741 года, на престоле восседал (точнее, возлежал) годовалый младенец Иван VI. Почему Шестой? При таком счете учитывались все Иваны — в том числе великие московские князья: Иван I Калита, Иван II и покоритель Новгорода и освободитель России от власти Золотой Орды Иван III. Иногда, особенно в официальных бумагах, младенца-императора называли Иоанном III, то есть вели счет по царям, начиная с первого русского царя — Ивана Грозного.
После свержения Бирона и последовавшего затем удаления Миниха, который успешно сделал свое дело и в услугах которого при дворе более не нуждались, власть перешла в руки великой княгини и правительницы Анны Леопольдовны. И вот мы подходим как раз к тому моменту, с которого начали наш исторический экскурс у порога покоев, за которым скрылись Анна Леопольдовна и Елизавета Петровна, приходившаяся Анне Леопольдовне, как теперь понимает просвещенный читатель, двоюродной теткой. А теперь, пожалуй, пора заглянуть и в покои дворца, где уединились тетка с племянницей…
…Держа в руках полученное от бреславского агента письмо, правительница пыталась приструнить тетушку по-семейному, настаивала на том, что так родственникам поступать негоже и что только доброе родственное чувство, которое питает племянница к тетушке, не позволяет ей последовать советам Остермана и других, а именно — арестовать подозреваемых в заговоре и пытать Лестока. Как писал в своих «Записках» генерал X.Г.Манштейн, «цесаревна прекрасно выдержала этот разговор, она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына, что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу и что все эти известия сообщены правительнице врагами, желавшими сделать цесаревну несчастной…». Тем не менее Елизавета сильно перетрусила и, всячески открещиваясь от обвинений, может быть, даже и всплакнула. Ее простодушная «следовательница», по-видимому, действительно поверила словам тетки. На этом разговор окончился. Когда обе дамы вышли вновь к гостям, они были весьма взволнованы, что тотчас и отметили присутствовавшие на куртаге дипломаты. Как писал французский посланник Шетарди, «правительница… в частном разговоре с принцессой в собрании во дворце сказала ей, что ее предупреждают в письме из Бреславля быть осторожной с принцессой Елизаветой и особенно советуют арестовать хирурга Лестока, что она поистине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то, конечно, принцесса не найдет дурным, когда его задержат. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подало случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов».
Вернувшись после памятного куртага к себе во дворец, Елизавета, вероятно, испытывала страх. Она прекрасно понимала, что в случае ареста Лестока разоблачение неминуемо: болтливый и слабовольный хирург знал так много, а в Тайной канцелярии у страшного ее начальника Андрея Ивановича Ушакова он бы непременно заговорил только при одном виде дыбы. И тогда цесаревну ждали дальний монастырь, постриг, словом — прощай, сладкая жизнь! Надо сказать, что опасения цесаревны были небезосновательны: после ее прихода к власти один из церковных иерархов архиепископ Новгородский Амвросий Юшкевич показал на следствии, что при дворе вынашивали проект заточения цесаревны в монастырь. Правда, неясно, почему в качестве обители для непослушной тетушки Анна Леопольдовна выбрала мужской ТроицеСергиев монастырь. Возможно, речь шла не о пострижении, а лишь об изоляции опасной соперницы, что, конечно, все равно сильно огорчило бы веселую дочь Петра. Нет, этого допустить было нельзя! Раз встав на путь лжи и клятвопреступлений, Елизавета уже решила до конца не сходить с него. Через сутки, в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года, горячо, со слезой помолившись Богу, цесаревна надела кавалерийскую кирасу и с тремя приближенными села в сани. По ночным улицам заснеженной столицы она полетела в слободу Преображенского полка, находившуюся в районе современного Преображенского собора и улицы Пестеля. Там цесаревну уже ждали. Гвардия была готова вступить в дело.
Создавая в начале 1690-х годов Преображенский и Семеновский полки — первые гвардейские части, Петр Великий хотел иметь под рукой отборное, надежное войско, которое можно было бы противопоставить стрельцам. Как известно, стрельцы — привилегированные пехотные полки московских царей — к концу XVII века стали активно вмешиваться в политику. «Янычары!» — так, уподобляя стрельцов турецкой придворной пехоте, презрительно называл их Петр. У него были особые причины для страха и лютой ненависти к бородатым и длиннополым воинам: навсегда он, десятилетний мальчик, запомнил жуткое майское утро 1682 года, когда, подчиняясь воле его старшей сестры и соперницы царевны Софьи, пьяные и разъяренные от крови и безнаказанности стрельцы с высокого кремлевского крыльца метали на копья кровожадной толпы ближайших родственников и верных слуг царя Петра и его матери, царицы Натальи Кирилловны.
Разогнав стрелецкие полки, царь создал замечательную воинскую часть — гвардию. Но не успел основатель и первый полковник Преображенского полка закрыть глаза (он умер в ночь на 28 января 1725 года), как его любимцы в зеленых мундирах превратились в новых янычар — уже в ту трагическую ночь русской истории они вышли на политическую авансцену и благодаря им к власти пришла императрица Екатерина I Алексеевна. История русской гвардии XVIII века вообще противоречива. Прекрасно снаряженные, образцово вооруженные и обученные, гвардейцы всегда были гордостью и опорой русского престола. Их мужество, стойкость, самоотверженность много раз решали в пользу русского оружия судьбу сражений, кампаний, целых войн. Не одно поколение русских людей замирало в государственном восторге, любуясь на ровный нарядный строй гвардейских батальонов во время их торжественного марша по Марсову полю — главной площади военных торжеств в Петербурге.
Но есть и иная, менее героическая страница в летописи императорской гвардии. Гвардейцы, эти красавцы, дуэлянты, волокиты, избалованные вниманием столичных и провинциальных дам, составляли особую привилегированную часть русской армии со своими традициями, обычаями, психологией, которую можно сравнить с преторианской (вспоминая Древний Рим, где преторианцы возводили на трон и свергали императоров). Как известно, постоянной и главной обязанностью гвардии была охрана покоя и безопасности двора и царской семьи. Стоя на часах снаружи и внутри царского дворца, они видели как бы изнанку придворной жизни, оборотную сторону этого волшебного для миллионов простых подданных бытия среди зеркал и «марморовых» статуй. Известен случай из времен императрицы Анны Иоанновны, который произошел с юношей Петром Паниным — будущим крупным военным деятелем времен Екатерины II. Он служил в гвардии и как-то раз стоял на часах во дворце в тот момент, когда мимо него проходила государыня императрица. Тут юношу поразил… приступ зевоты. Он «успел пересилить себя. Тем не менее судорожное движение челюстей было замечено императрицей, отнесшей это действие часового к намерению сделать гримасу, и за эту небывалую вину несчастный юноша» был списан в армейский полк и отправлен простым солдатом на турецкую войну, которую в это время вел фельдмаршал Миних.
Трудно представить себе, чтобы у простого смертного, попавшего во дворец, при виде самодержицы возник позыв к зевоте. Мимо стоявших навытяжку гвардейцев в царские спальни прокрадывались фавориты, часовые слыхивали, как бранятся и даже дерутся между собой высокопоставленные особы. Словом, уважения даже к носителям власти преображенские гвардейцы не питали, и уж подавно они не испытывали благоговейного трепета перед блещущими золотом и бриллиантами придворными. Они скучали на пышных церемониях и обедах — для них все это было привычно, и они имели обо всем свое, часто нелестное, мнение.
В итоге — и это очень важно — у гвардейцев складывалось особое и весьма высокое представление о собственной роли в жизни двора, столицы, России. Однако оказалось, что «свирепыми русскими
