— Мне больше приходилось выпускать школьную газету «Комсомолец», когда учился, а политинформацией, можно сказать, не занимался…
— Хорошо… Пока мы здесь, будешь заниматься читкой газет и выпускать «Боевой листок». Пока все, можешь идти.
На этом закончилось наше знакомство.
Я вышел из темной хаты на воздух и был ослеплен синим весенним небом и ласковым, еще не набравшим тепло, солнцем.
Кругом стояли красноармейцы, обсуждающие разговор с командиром роты. Не расходились, ожидая какое-то важное сообщение. Наконец, раздалась команда:
— Становись!
Собравшиеся на сухой солнечной полянке люди, повинуясь команде, образовали длинный, в две шеренги, строй и замерли в ожидании.
Откуда-то издалека донесся человеческий вопль. Потом послышались явственные мольбы о пощаде. От криков приближающегося к строю человека в сопровождении двух красноармейцев застучало в висках, подкатывалось неприятное предчувствие большой беды. И чем ближе подходила эта страшная группа людей с кричащим человеком, тем разборчивее становились слова.
Когда конвой стал подходить к строю красноармейцев, с другой, противоположной стороны, к строю направился высокого роста человек, в накинутой на плечи шинели, с бумагами в руках.
По рядам пронеслось — «полковой комиссар…»
Красноармейцы едва удерживали кричащего и рвущегося к комиссару человека.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар! — неистово кричал осужденный. — Простите меня, не губите жизнь! Прошу Вас! Я выполню любое задание, товарищ комиссар! Я достану языка! Разрешите!
Его рыдания становились все слышнее — скорее всего он уже ничего не соображал и своими мольбами хотел выпросить жизнь. Слезы, вопли, крики и попытки вырваться из-под винтовок конвоиров производили жуткое впечатление на людей, увидевших впервые своими глазами процедуру расстрела.
Свои убивали своего. Убивали молодого перед такими же, как он, в назидание им, живым.
Размеренно и спокойно, не обращая внимания на вопли и крики, комиссар зачитывал материалы следствия и военного трибунала о совершенном расстреле.
Конвоиры ожидали заключительных слов, после которых приговор должен был быть приведен в исполнение. Когда прозвучали слова «…к расстрелу», раздались выстрелы в спину осужденного и он, как сноп, повалился наземь, уткнувшись в нее лицом.
Оба конвоира подошли к трупу, повернули штыками голову и выстрелили еще раз, уже по мертвому.
Таким бесчеловечным актом закончился наш первый день знакомства с передовой.
Цель страшного суда была достигнута — уверен, что не только моя память сохранила эту картину, но, вероятно, и всех тех, кто присутствовал в этот день там, при страшной казни.
Этот день на передовой заставил меня глубже вникнуть в происходящее и задуматься над вопросом, как же все это могло произойти.
Первые ответы привели меня к законам бытия, к инстинкту самосохранения и чувству страха, играющим не последнюю роль в сохранении жизни. Чувство это особенно нетерпимо, когда смертельная опасность становится неизбежной.
Что может быть страшнее собственной смерти?
Шаг за шагом, от чисто биологического страха я добрался до истоков страха, рожденного режимом государства. Самодержавие было свергнуто, а вместо него была установлена диктатура нового режима. На смену старым порядкам пришли новые.
В то время прозвучали известные слова: «Революция тогда чего-либо стоит, когда она умеет защищаться». С этого времени и начались в новом государстве события, из года в год утверждавшие права диктатуры пролетариата, без оглядки на жизнь всего остального мира.
Новая власть, предвидя возможность реставрации царского трона, решила не допустить этого. Без каких-либо правовых норм и судебных разбирательств была расстреляна царская семья. Чрезвычайная комиссия начала жестокий террор против так называемого «оплота самодержавия» — белых офицеров, интеллигенции, зажиточного класса России. Цвет нации после кровопролитной гражданской войны, спасаясь от преследования, бежал заграницу. Оставшиеся на Родине были вынуждены подчиниться новым порядкам.
Разгул беззакония привел к произволу в стране. Он загнал вглубь высокие нравственные принципы — благородство, честь, высокую мораль, а вместо них посеял угодничество, плебейство и вечный страх. Менялись вывески ведомства: ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД, а суть и назначение, заложенные в них, оставались прежними.
Происходило постоянное изобличение «врагов народа». Граждане громадной страны жили в окружении «предателей», «шпионов» и других отщепенцев. Конец двадцатых и тридцатые годы потрясли общество громкими процессами над общественно-политическими деятелями страны, высшими военными чинами Красной армии. Процессы эти «снискали» Советскому Союзу мировую «славу». Но ничего не изменилось после этого к лучшему: аппарат насилия продолжал делать свое дело.
Я сам не могу забыть холодка страха, забирающегося внутрь, когда я вдруг оказывался у здания ГПУ в своем городе. Зная, что под зданием находятся подвалы с арестованными, я невольно переходил на другую сторону. Я даже ловил себя на мысли о том, что это чувство давило на меня при встрече с работниками этих ведомств — так действовала их форма и цвет петлиц.
Думаю, что немалая часть в стране понимала происходящее. Одни верили в необходимость этого режима, другие осуждали, третьи приспосабливались. Но чувство страха жило в каждом. В обществе создалось такое положение, при котором многие думали одно, а говорили другое.
Но никогда не приходила мне в голову мысль о том, что в цивилизованном обществе уже давно существуют «права человека», которые и являются защитой от государственного насилия и произвола.
В наше сознание старались внушить мысль о бесправии трудящихся в мире капитала. А сравнивать свое право с правом «у них» не имели возможности и все принимали на веру. Между нами стояла стена, надежно защищавшая советских людей от проникновения «вражеской» пропаганды.
На свои тюрьмы и лагеря, о существовании которых у нас было самое странное представление, нас заставляли смотреть, как на необходимость исправления преступников. Государство старалось поддержать такое представление у своих граждан и не желало, чтобы кто-то мог думать иначе и вникать в суть сложных социальных проблем.
По поводу расстрела красноармейца у меня не было двух мнений — это бесчеловечно. Лишать человека жизни — преступление.
Возражающим мне, скажу, что существование в действующей армии штрафных батальонов тоже несло в себе наказание и угрозу жизни, но выбор между жизнью и смертью предоставлялся судьбе.
Наше общество еще задолго до начавшейся войны нарушило святое право на человеческую жизнь и поэтому так легко стреляло в своих людей. Репрессии, начатые в мирное время, продолжились в тяжелейшие годы Отечественной войны.
Слова, часто употреблявшиеся в жизни: «Все для человека, все во имя человека», оказались лишь красивой фразой, лишенной всякого содержания, демагогическим лозунгом системы.
13-я гвардейская дивизия, куда пришло наше пополнение, уже прошла через испытания войной.
Комиссаром дивизии, с которым я познакомился только теперь по книге И. А. Самчука «Тринадцатая гвардейская», был боевой командир воздушно-десантных войск — в начале войны полковник, а затем генерал-майор Александр Ильич Родимцев.
Война застала его на Украине, он служил в 3-м воздушно-десантном корпусе, выходил с боями из немецкого тыла. Был командиром 5-й воздушно-десантной бригады. Потом корпус был преобразован в 87-ю стрелковую дивизию, и полковник Родимцев стал командиром дивизии.
В составе полка находился батальон 82-мм минометов. В этот батальон и определили меня с Сережей при распределении прибывшего пополнения.
