А вдогонку неслись автоматные очереди и разноцветные нити трассирующих пуль.
Все смешалось в этом диком порыве, бегущих от страха и смерти людей и долго еще продолжалось это бегство, пока за спиной не прекратились трассирующие выстрелы автоматчиков.
Наконец, отсутствие преследователей привело людей в чувство. Можно было перевести дыхание и попытаться отыскать своих.
Я шел, плохо соображая, медленно приходя в себя от шока, и все не верил самому себе, как это в этом бегстве я сумел устоять на ногах, неся за спиной такой тяжелый ящик с минами!..
О подробностях дня пленения у меня остались лишь разрозненные воспоминания, плохо связанные в одно целое.
Утром 17 мая я оказался среди незнакомых людей, тоже потерявших свои части. Куда идти, где нам искать своих, когда все так перемешалось? К тому же в этом хаосе я абсолютно потерял представление, где своя сторона, где немцы. Чувства растерянности и безысходности сковали разум.
Так что же делать, как выбраться из этого кошмара?
Вид всего окружающего и людская растерянность утверждали мысль о большой и непоправимой беде. Думаю, что именно неуверенность и страх заставили меня бросить ящик — он был уже не нужен.
К середине дня я и еще несколько человек выбрались из лесной чащи на поляну, к проходящей рядом дороге. На ней зияла довольно свежая воронка, с не успевшей еще высохнуть землей по краям. Воронка укрыла всю нашу группу и позволяла видеть все, что происходит вокруг.
В ней уже была небольшая группа красноармейцев. Кто они были и куда они шли? Что намеревались делать дальше? Я ничего не знал и не мог ответить на эти вопросы.
В их движениях и действиях не было решимости и решительности, они больше походили на заживо обреченных, — да и я сам, видимо, был похож на человека, потерявшего разум.
Лишь один из группы, майор по званию, сохранял спокойствие и казался готовым оказать немцам сопротивление. Он был в форме, и только расстегнутый ворот гимнастерки говорил о волнении; на ремне оружие в открытой кобуре.
Впереди виднелась мелкая, по колено, речушка, через которую можно было пройти вброд, и деревянный мостик через нее. Бой шел где-то в стороне от нас.
Но вот появились танки, стал слышен шум моторов. Они двигались по направлению к мосту. Остро заныло под «ложечкой». Когда танки остановились, к ним стали подходить автоматчики, что-то говорящие друг другу. Иногда до нас долетали обрывки слов.
На башнях четко просматривались кресты. Из люка одного из них показался танкист и, переговорив с автоматчиком, показал в сторону моста. Автоматчики перешли мост и направились по дороге в нашу сторону, вероятно получив задание осмотреть местность по берегу речушки.
Мы, затаив дыхание, наблюдали за их движением. Когда уже не оставалось сомнения, что идут они в нашу сторону, майор приготовился стрелять. Обе пули его не попали в цель. Немцы после выстрелов остановились, дали в нашу сторону очередь и снова пошли. Майор приподнялся из воронки, будто собираясь в атаку, поднял руку с пистолетом и выстрелил. У него, видимо, оставался последний патрон и, не желая сдаваться автоматчикам, он застрелился у нас на глазах.
Автоматчики подходили к воронке. Казалось, что остаются последние мгновения жизни. Перед глазами промелькнули с невероятной быстротой образы прошлого и лица близких, наступило ожидание безысходного конца — в этом ни у кого не было сомнений.
Над нами стояли немцы и кричали: — «Hande hoch! Hande hoch!»
Часть вторая
В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ
Харьковская тюрьма
Какое короткое, всего из четырех букв, слово «плен», но как много вобрало оно в себя событий моей жизни… Не проходящею болью отзывалось оно в разговорах, при чтении разных публикаций, в фильмах и на телевидении. Это было бедой всей моей жизни. К моему «не-советскому» происхождению добавился еще один страшный «компромат» — плен, а позднее и длительное заключение за пребывание в плену. Но если честно признаться, все годы я не чувствовал своей вины перед людьми за «совершенное преступление».
Я не скрывал их в своей семье и там, где работал. Благодарил и продолжаю благодарить людей за участие ко мне самому, несмотря на тяжелый груз обвинений, с которыми я вернулся домой.
Тема плена была запретной после войны в публикациях газет, журналах, кино и на телевидении. В официальных кругах плен осуждали, а пленных относили к отверженным, лишенных прав. И только пришедшая перестройка впервые раскрыла доступ к печати тем, кто захотел рассказать о плене.
Появились и иные взгляды и суждения, стали печататься «крамольные» произведения. С жадностью я стал читать информацию о первых годах Советской власти, где освещались 20–30-е годы — годы становления государства, строительство социалистической индустрии, колхозного строя, трагедии репрессий, войны и других событий, касающихся нашей истории, но изложенных по новому, на основе данных, упрятанных в тайники Гохрана или подлежащих уничтожению.
Но уничтожить историю невозможно, она оставляет следы — документы и свидетельства прошлых событий.
Дошла очередь до плена и пленных.
«Литературка», «Известия» предоставили этой теме также свои страницы. Думаю, что в памяти читателей сохранились статьи «Живым и мертвым», «Белое и черное» — там шел разговор о реалиях плена в условиях войны.
Мне запомнились суждения на эту тему полковника В. Филатова. Он высказывался в том духе, что пленные уже одним тем, что они нарушили военную присягу, сами определили себя в предатели. Что ставить знак равенства между теми, кто участвовал в войне и не был пленен, и теми, кто в плену был, нельзя уже по той причине, что «взять в плен» можно лишь того, кто сдается. А сдался — значит, сам захотел, значит, предал, перебежал.
Этот софизм не нов и применялся в нашей следственной практике с успехом давно, но я хочу глубже разобраться в посылках полковника, чтобы понять мотивы его рассуждений.
Когда оцениваешь эти слова отвлеченно от конкретных событий Второй мировой войны, то кажется, что ему трудно возразить. Но когда вспоминаешь миллионные массы советских пленных, то приходишь к выводу, что не все так просто, как решил В. Филатов.
Основная масса пленных пришлась на самые тяжелые военные годы — 41-й и 42-й. От западных границ Советского Союза отступала кадровая, обученная армия, которая могла и оказывала врагу ожесточенное сопротивление. А три миллиона солдат оказалось в плену!? По определению Филатова, это предатели и перебежчики. Но так ли это? Может быть, стоит посмотреть на эти миллионы другими более объективными глазами? Глазами, складывающихся в ходе войны обстоятельств, их было много и нужно помнить о них.
Это и внезапность нападения, приведшая к потере громадных территорий, техники, продовольствия, обученных кадровых солдат и командиров, репрессированный до начала войны генералитет; это и головотяпство тех, кто пришел неподготовленным на их место и много еще «этих» и т. д. и т. п. Но проще всего рассматривать пленного с высоты полковничьих погон, снимая ответственность за неудачи с командования и возлагая их на пленных, как явных предателей и перебежчиков, не задумываясь о том, что война это лотерея, и жизнь каждого зависит от билета, который достался от судьбы. Безысходность
