и медикаментами.
Ольга предложила мне помочь сама. И хозяйка виллы, и ее операционная настолько понравились мне, что я без раздумий и колебаний доверился молоденькой девочке разрезать себе палец и обрести долгожданный покой.
Она прокипятила инструменты, вскрыла ампулу с хлороформом и направила струю на больной палец. Он после этого стал деревянным и заныл почему-то еще сильнее. Потом она взяла скальпель и стала резать палец. Но не тут-то было. Мне казалось, что режет она твердую кость. Увидев не слишком умелые попытки завершить операцию, я, «несолоно хлебавши», расстался с радушной хозяйкой.
В тот же вечер я выехал в Вустрау, и Саша Филатов закончил неудачно начатую операцию, вернув пальцу его первоначальный размер и форму. Несколько недель я ходил на перевязку и, когда все пришло в норму, вернулся в Берлин.
Знакомство с Олей не произвело особого впечатления. Простое, круглое, курносенькое лицо с копной вьющихся каштановых волос и озорными детскими глазами воспринималось буднично. Тогда ей было не более восемнадцати. Мне вначале казалось, что Павел относится к ней, как к родственнице, и в их союзе проглядывал долг русского человека к попавшей в беду соотечественнице, которой он обязан был помогать. Так оно, наверное, и было, особенно на первых порах, но со временем их стали связывать не один только долг, но и чувства.
Вот об этом я и хотел сказать, когда на волейбольной площадке в лагере Вустрау Павла увидела фройляйн Ленц. Она ничего не знала о его связи с Ольгой.
Разные хозяйственные дела заставляли меня часто бывать в Вустрау. Когда я встречался с Павлом, мы долго, до глубокой ночи, обменивались новостями. В один из таких приездов он решил доверить мне что-то важное: он поведал о тайных встречах с Ленц. Эта новость поразила меня и я, взбудораженный и удивленный, не знал, верить ему или нет. Ему, вероятно, было тяжело ходить с этой ношей, хотелось высказаться близкому человеку. Я понимал, что он не ждет моих оценок случившемуся, просто это был груз тайного содержания, и оставаться под его тяжестью становилось с каждым днем все тяжелее и тяжелее. Он долго сомневался — «сказать или не сказать?»
Встречались они давно и отношения их переступили порог простых разговоров и дозволенного общения, они виделись тайно в Берлине, когда у обоих бывала на то возможность.
Зная и Ольгу, и Зигрид, я отдавал свое предпочтение последней. Высокая, стройная блондинка, с правильным овалом лица была постоянно ровной, милой и отзывчивой в общении. Длинные, волнистые волосы подчеркивали ее красоту, а голубые глаза излучали при встречах приветливые взгляд и улыбку. Ей шла светло-оранжевая форма, которую она носила в лагере при исполнении служебных обязанностей. Нравился мне ее грудной голос, мягкая манера разговора, и я ловлю себя на мысли, что Ленц обладала довольно большим набором девичьих достоинств.
Возможно ли такое? Ведь она немка, да и не просто немка, а еще и член НСДАП. А если придерживаться выработанных стереотипов, ей не могли принадлежать все перечисленные достоинства!
Вспомним, хотя бы немку Юлиана Семенова, которая истязала разведчицу и беззащитного раздетого ребенка!
Она тоже носила форму и принадлежала к нацистам. А какая пропасть между ними!
Размышления об этом привели к роману Бондарева «Берег», где, может быть, впервые автор встал на сторону офицера Советской армии, вступившегося за честь немецкой женщины в прифронтовой зоне Германии.
Читал и удивлялся! Как мало написано о красоте человеческих поступков, об истинном гуманизме в войне.
История отношений Зигрид и Павла не могла оставить равнодушным. Подобная связь немецкой женщины и русского военнопленного — явление исключительное, заслуживающее особого внимания и уважения, я вижу в этом проявление самых высоких чувств человека в обстановке насилия и страха перед нацистским рейхом.
Сделав шаг к сближению и пренебрегая опасностью, в свои двадцать с небольшим лет, она сознательно шла на все, повинуясь чувству, отбрасывая мрачные последствия, которые ожидали ее каждый день. Это не могло повлиять на Павла.
Еще более серьезные последствия ожидали бы, в случае разоблачения, самого Павла.
К кому и зачем ездил Павел в Берлин? Почему он никогда не рассказывал о делах своих? Поездки его были окутаны конспиративным туманом, я ждал откровенного разговора, но он так и не состоялся.
У меня создавалось впечатление, что он ищет в Берлине контакты с людьми из Союза и что попытки эти не безуспешны. Он ничего определенного не хотел вносить в мои догадки. Я ждал своего часа и хотел дожить до этой минуты, когда все тайное станет явным. Меня охватывало чувства гордости, что я близок к этому таинственному человеку, своим поведением так похожего на разведчика.
Павел поддерживал хорошие отношения с двумя пленными советскими генералами — оба генерала тяжелоранеными попали в плен под Вязьмой осенью 1941 года. Лукин — бывший командующий армией. Прохоров — начальник артиллерии в армии Лукина. И тот и другой, оказавшись в Вустрау, заняли принципиальную позицию: решительно отказались от занятий в Цитенгорсте и поездки на Восток. И тем не менее, при таком отношении к лагерю, генералы пользовались уважением лагерной администрации. У них был избранный круг посетителей, так как свою позицию к немцам они не скрывали и ждали своей участи. В конце 1943 года их убрали из Вустрау и определили в офицерский лагерь в город-крепость Метц на немецко-французской границе.
Павел хорошо отзывался о генералах, но его характеристики были очень поверхностны и ничего конкретного о дальнейших планах и намерениях не говорили. Я без его слов знал, «что это наши люди», понимал, что они и здесь оставались коммунистами и до последнего вздоха отстаивали эту идею и принадлежность к ней.
Пока я работал в Берлине, Павел получил назначение на работу в Wartegau — в бывшую Польшу, в город Лодзь. Его определили физруком в лагерь кавказских легионеров. Когда мы через какое-то время снова встретились в Вустрау, он не стал рассказывать о характере работы, но смысл ее стал понятен без слов — сделать все возможное, чтобы лагеря не стало. В начале 1944 года до Вустрау дошел слух, что большая группа легионеров-грузин, захватив оружие, ушла в отряды польского сопротивления. Возможно, что эта акция не прошла без участия Иванова.
Но это все мои догадки и предположения. Свет на конспиративную деятельность могли приоткрыть лишь его показания и материалы следственного дела, а их у меня нет.
После очередной нашей встречи в Вустрау, куда я сам приехал в начале 1944 года, я услышал еще некоторые подробности из жизни фрау Ленц.
Я узнал, что после долгих сомнений Зигрид пришла к решению прекратить встречи и уехать на продолжительное время из Вустрау. Свой отпуск она решила провести в Париже, где в ту пору хозяйничали немцы (не знаю, что делал там в это время Крупович). Иванов мне рассказывал, что между Ленц и Круповичем существовали близкие, доверительные отношения. Комнаты Ленц и Круповича в жилом бараке в Вустрау находились рядом. Я думаю, что в тайной связи Иванова и Ленц немалую роль и поддержку оказывал Крупович.
Посредником стал он и теперь, когда Зигрид встретила его в Париже, она открыла Круповичу причину, которая вела её во Францию, рассказала о своих попытках претить далеко зашедшую связь с Ивановым.
— Я делала все, что могла, чтобы забыть Павла, но ничего не получилось… Помогите мне, я знаю, Вы близки с ним, — обратилась она к Круповичу.
Зигрид вернулась в Вустрау с так и не развязанным узлом, он стал еще туже затягиваться, и тогда решение «была не была» вступило в силу.
Крупович и я были близки с Павлом.
Я задавался вопросом: «Как бы поступил я с Зигрид на месте Круповича?» Мне было бы трудно разорвать их союз. Во мне всегда боролись человеческие начала. Мой разум уступал место эмоциям. Последнее и решительное слово в этой истории, как мне казалось, принадлежало Иванову, и он отдавал
