«сети для улова». Задача ставилась на «максимум». Для этого использовались все средства, и «рыбаки» не гнушались ничем. «Рыба» мелкая, крупная, сортная, несортная — все шло на дальнейшую переработку в различные проверочно-фильтрационные заведения на необъятной территории страны. Богатейший опыт так называемых исправительно-трудовых учреждений позволял просеять через свое сито миллионы людей, не теряя их трудового потенциала и отбирая по различным критериям и соображениям тех, кто «почище» и кто «погрязнее».
Среди проходящих проверку «чистых» вообще не могло быть, так как все, побывавшие в оккупации или у немцев в Германии, получили на всю дальнейшую жизнь тавро людей второго сорта, для чего система учета в разного рода анкетах имела специальные графы. Но доверчивая, уставшая от военных невзгод и мучений, масса не вдавалась в происходящее и, будучи не в силах разобраться во всем своим умом, была не в состоянии и, что называется, «косяком перла» в расставленные сети.
Трагедия этих «проверок» была в том, что в этом многомиллионном потоке было столько различных человеческих индивидуумов, судеб и дорог, что разобрать всех, распутать и каждому определить свою «долю», было практически невозможно. Всякая наша «кампания» предусматривала коллективный подход, все делалось «чохом», и тут уж не до индивидуальных анализов и персональных нюансов.
Тем более если страна разрушена, если нужна дармовая сила, судьба которой мало кого трогает. Выбраться из таких сетей могли только те, кто выдавал себя за другого, в надежде и в будущем спрятать концы на свободе. Но таких, как мы, не скрывавших всех подробностей жизни в плену, ожидала единственная дорога — дорога в места «не столь отдаленные».
Беда «проверяемых» была еще и в том, что в обществе за несколько десятилетий сложился определенный стереотип. Он состоял в том, что каждый, кому определили проверку на политическую лояльность, уже этим одним был определен в разряд неблагонадежных и на всю оставшуюся жизнь. Поэтому каждый, кто прошел через подобный фильтр, знал выражение: «сюда — в широкие ворота, отсюда — в игольное ушко».
Общество создало страшную систему государственного давления и политического надзора, лишив человека элементарных защитных функций и поэтому готового быть уничтоженным в любое время. Люди, служившие и поддерживающие систему, мнили себя особыми, начисто забывая все, что относится к правам человека. Эта особенность вызывала у граждан Союза и в других государствах чувство страха и рабского повиновения. Мир шумел, возмущался, требовал, а Союз плевал на все и продолжал гнуть свою линию.
Этот особый аппарат был ужасен тем, что люди, его составляющие, за каким-нибудь небольшим исключением, жили и работали под девизом «все средства хороши для достижения цели», а к людям подходили лишь с одной меркой «кто не с нами, тот наш враг, тот против нас, тот должен пасть» и с вывернутой наизнанку пословицей: «все человеческое нам чуждо».
Когда я задумываюсь о служебной принадлежности Владимира Ивановича, то в голову невольно приходит мысль о государственной безопасности — на ней лежит особая печать, которую не спутаешь ни с одной другой. Под его, казалось бы, доброжелательной и благовидной внешностью, скрывался человек- перевертыш. Он, будучи в Швейцарии со мной более трех месяцев, ничего не захотел увидеть во мне. То, что я был в плену и в лагере в Вустрау, позволяло ему оценивать людей, и меня в том числе, в точности так же, как рассматривает людей аппарат. Он красиво улыбался, а про себя думал: «Ах, ты гад! Предатель!» Говорил, что сам отправит домой, а вместо дома нашел более надежное место в проверочном лагере, куда после приезда «не показал носа». Он все делал, как хороший рыбак, чтобы побольше оказался улов, — этот ловец человеческих душ, получавший взамен новые звезды, награды и продвижение по службе!
А благодарная, казалось бы, миссия помочь советским людям вернуться домой превращалась, по сути своей, в операцию Госбезопасности отправить на родину любыми средствами всех тех, кто, по мнению компетентных органов станет активной оппозицией Советскому режиму.
До моего отъезда в Советский Союз оставались считанные дни. Наступил ноябрь, который в Швейцарии гораздо теплее, чем в России.
Перед праздником стало известно, что генерал устраивает в гостинице прием для оставшихся в Швейцарии работников миссии. К моему удивлению и величайшей радости, на этот вечер, посвященный празднованию Великого Октября, приглашали и «париев» миссии — интернированных репатриантов. Это было неожиданно, так как впервые работники миссии «второго сорта» получали приглашение генерала принять участие в торжестве вместе с официальными лицами.
Но понять это и оценить могли лишь те, кто долгие годы военного времени находился в нашем положении. Я впервые присутствовал на приеме такого ранга, когда в громадном зале генеральских апартаментов вместе с работниками миссии собрались многочисленные гости. Ослепительное освещение, шпалеры и занавеси, дорогая обстановка отвечали общему настроению праздничного вечера. Вышколенные, в черных смокингах официанты и горничные, их внимание и предупредительность произвели на меня тогда сильное впечатление — я впервые присутствовал на таком высоком банкете.
Тем разительнее бросилась в глаза перемена окружающей жизни, когда через несколько дней мы прилетели в Москву.
Наш отъезд был назначен на 12 ноября 1945 года.
Наступало главное событие жизни последних лет — возвращение домой.
Ему предшествовали переживания непростых лет, описанных на этих страницах.
Уже ощущалось дыхание Родины и близость свидания с родными. Воображение рисовало картины приезда домой — в близкий с детства город, в родной дом, где ждали всю войну и продолжали ждать после ее окончания.
Ведь все эти годы я был среди тех, кто «пропал без вести». А какая мать может смириться с таким известием, оставить надежду на возвращение? Теперь появлялась, наконец, возможность вернуть ей из «надежды» живого человека.
Как много будет разговоров и вопросов о пережитом. Пролетели страшные годы войны с ее неизбежными жертвами, но все уже позади — теперь можно будет не думать о том, что «завтра» станет непредсказуемым.
С годами многое изменилось. Я тоже переменился. И нет уже того юноши, ничего не видевшего и не знавшего в жизни, домой возвращается молодой человек, прошедший трудную школу жизни, знания и опыт которой еще будут полезны его семье и его стране.
Особыми переживаниями этих дней стали мысли и чувства, связанные с Асей. Она, конечно же, жива, здорова и ждет меня «всем смертям назло», несмотря на жестокое и неопределенное — «пропал без вести».
Это не просто долгожданная встреча — это окончательный союз на всю жизнь, союз умевших ждать, союз не потерявших надежд на нарушенное войной счастье.
Есть ли что-либо большее, чем это ожидание?
Если говорить о сомнениях и тревогах, то и они не покидали меня. Но я верил в справедливость. Я предполагал, что по возвращении я не сразу смогу выехать из Москвы в свой город. Уйдут недели, может быть, месяцы, чтобы проверить все касающееся плена. А так как в моем прошлом никаких преступных действий против Родины нет — меня должны будут освободить.
Разве это моя вина, когда непредвиденные обстоятельства и случай определили меня в группу «специалистов», а затем в лагерь Восточного министерства?
Но как можно назвать такое стечение обстоятельств?
Волею Божией? Судьбой? Провидением?
Я считаю, а Бог тому свидетель, что отпущенные мне природой силы в те годы не позволили бы мне выжить в плену, как и миллионам мне подобных, и остался я живым лишь потому, что выпала мне не общая, а эта, «особая» доля.
Вопреки всем мрачным прогнозам, я убеждал себя никому не верить в недобрые предсказания и говорил уверенно:
— Я буду свободен!
Ну а что касается плена, то через лагеря прошли миллионы солдат — так неужто они все предатели? Это же противоречит здравому смыслу.
