Коме, Пепетро. В числе других я прочел свое собственное имя: «Лука Бедо».
Я задул свечу и долго ходил без сапог, обдумывая планы перестройки и вспоминая предметы, которые необходимо было выписать для нашего хозяйства.
Валентин{112} мисс Белинды{113}
Сорок вторая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений
Уже почти год продолжались мои страданья; с тех самых пор, как впервые я увидел прекрасную Белинду медленно проходящей по дорожке, еще не просохшей от дождя, между прудом и зеленеющим первой травой лугом, на котором паслись коровы, подозрительно поглядывающие на ее высокую прическу и шляпу. В руках у нее, по моде, была длинная тросточка и лента, на которой покорно бежала левретка. Только лакей в пышной ливрее сопровождал ее издали. Я так смутился, что, уступая ей дорогу гораздо более, чем это было необходимо, попал ногою в глубокую лужу и, обрызгав не только свой плащ, но и ее темно-желтое с розами платье, вызвал своей неловкостью улыбку, воспоминанье о которой еще и теперь приводит меня в неизъяснимое волненье. Кучер, ожидающий госпожу с каретой у входа, на мой вопрос гордо ответил с своих высоких козел:
— Сударь, эта карета принадлежит мисс Белинде Гринн, той самой, которая, как вам наверно известно, играет в Дрюрилене,{114} удостоиваясь нередко даже королевского одобрения.
Часто после этого профессор эстетики, столь любивший меня прежде, как одного из лучших учеников, с горечью выговаривал мне мое невнимание, и однажды я навсегда потерял его уважение, будучи пойман, как последний лентяй, в том, что вместо лекций заполнял уже пятую страницу своей тетради все одним и тем же милым, нежным, тысячи раз повторяемым именем.
Всю зиму, несмотря ни на какую погоду, самой желанной была для меня дорога от Оксфорда до «Золотого Козла», где я оставлял свою лошадь и откуда, наскоро пообедав и переодевшись, отправлялся в Дрюрилен темными, всегда казавшимися мне от нетерпения слишком длинными улицами, чтобы весь вечер видеть ее далекою и постоянно новою: то королевой Индии, то лукавой Крессидой{115} или обольстительной Клеопатрой, в этой с сырыми пятнами белой зале.
И когда я возвращался домой в такой темноте, что только глубокие канавы по обеим сторонам дороги не позволяли мне сбиться с пути, одна мечта о новом свидании наполняла мое сердце, и твердое решение в следующий же раз хоть чем-нибудь заставить ее обратить внимание на себя утешало сладкой, хотя и лживой надеждой. Даже снег и ветер, срывающий шляпу, долго не могли охладить разгоряченное лицо.
Так проходили дни, сменяя безнадежным отчаянием сладкую томность.
Часто прогуливаясь под сводами галереи, огибающей аббатство, не слыша криков играющих на дворе в мяч, имея вид всецело погруженного в чтение, я по целым часам не перелистывал страницы и уносился мечтой в далекий Лондон, прекрасный по одному тому, что там жила она.
Однажды, еще за месяц до Дня Святого Валентина, как будто по внезапному вдохновению у меня явилась дерзкая мысль добиться, хотя бы со шпагой в руке, первого взгляда мисс Гринн в утро этого дня, и тем самым, по старому, прекрасному обычаю, на целый год оставить за собой имя ее Валентина.
Чем ближе приближался роковой день, тем эта мысль утверждалась во мне все больше и больше, и бесповоротность такого решения делалась для меня все очевидней.
Ветер с моря согнал снег, и лошадь моя почти по колени увязала в грязи, так что, выбравшись с утра, я добрался до Лондона только к сумеркам. Молодой тонкий месяц на светлом еще розоватом небе, увиденный мною сквозь редкие деревья дороги справа, предвещал удачу. До глубокой ночи проблуждал я по улицам города, замечая, как постепенно сначала зажигались, а потом гасли огни в домах, видные сквозь щели ставен, и как звезды мигали между быстро проносящихся облаков на потемневшем небе. Свет в окнах говорил, что гости еще не разошлись, когда я наконец решился подойти к дому мисс Гринн, а чуткое ухо улавливало даже взрывы смеха и заглушенные звуки лютни.
Трещотка сторожа, слышимая издали, не приближалась, а редкие запоздалые прохожие, спеша по домам, не обращали на меня никакого внимания. Я то проходил до угла узкой улицы и обратно, то садился в тени противоположного дома на ступени высокого крыльца, смотря на синие звезды и имея главной заботой, чтобы скромный букет, стоивший мне стольких усилий, хотя и спря-тайный под плащом, не погиб от вдруг наступившего после сравнительно теплого дня ночного холода.
Уже несколько раз на колокольне были отмечены звоном часы, не считаемые мною, когда, наконец, раскрылись двери, и первые гости, сопровождаемые слугами с фонарями, вышли из дома мисс Гринн. Я не мог рассмотреть их лиц, но их голоса разносились в чуткой тишине звонко и отчетливо, когда они задержались несколько минут на углу, продолжая начатый разговор.
— Счастливый Пимброк; он останется у нее до утра.
— Ну этого счастья, кажется, были не лишены многие. Не правда ли, сэр?
— Сегодня она показалась мне прекраснее, чем всегда.
— Я все-таки нахожу, что в ней нет настоящей страстности.
— Еще с Бразилии сэр любит негритянок!
— Мы увидимся завтра на утреннем приеме?
— Да, да! До завтра.
Прошло еще человек шесть в темных плащах и, наконец, двое последних без слуг, после которых привратник погасил фонарь у входа.
Они шли медленно и молча, только на углу, прощаясь, один из них сказал:
— Итак, ты думаешь, никакой надежды?
— Я не понимаю тебя, — отвечал другой громко и сердито, — чего тебе нужно. Ты пользовался ее любовью дольше, чем кто-либо. Она отпустила тебя почти не ощипанным; чего ты хочешь от нее! Это смешно!
— Как забыть ее поцелуи, дорогой Эдмонт, как забыть ее искусные ласки, которыми нельзя насытиться.
— Продажная тварь, — проворчал его друг сквозь зубы.
Невольно я сжал рукоять своей шпаги, оставаясь неподвижным в тени противоположного дома за перилами высокого крыльца.
Так, не двигаясь, просидел я, вероятно, довольно долго, судя по тому, что все члены мои оцепенели от неподвижности.
Уже звезды побледнели, и предрассветный сумрак, в котором все очертания домов делались странными и незнакомыми, сменил темноту, а петухи перекликались тревожно и зловеще, когда в последний раз отворились гостеприимные двери.
Сумерки позволили мне рассмотреть его довольно хорошо, хотя и оставаясь самому незамеченным. На нем был голубой плащ и круглая шляпа; звон шпор говорил о его звании. Наверно, он также был красив, имея прекрасный рост и стройную фигуру. Он шел утомленной походкой, насвистывая модную песенку.
Чтобы размять затекшие ноги, я много раз прошелся от одного угла до другого, странно не
