быстро вбежал в комнату. Это был небольшого роста довольно толстый старичок, очень почтенного вида. На нем был парадный розовый кафтан с золотом, шелковые лиловые чулки и высокий парик с локонами. Он суетливо обнял гостя, как бы давно знакомого и привычного человека, хотя видел Ганса, только когда держал его в пеленках во время крестин. Не расспрашивая ни о родных, ни о путешествии, он сейчас же сел за стол, пригласив и Ганса. Толстая старуха в ту же минуту внесла блюдо с картофелем и, ответив сумрачно на вопрос хозяина по-русски, так что Ганс не понял, вышла.
— Фрейлейн больна. Вы знаете, какая Марта проказница, — весело подмигнув Гансу захохотал старик и жадно накинулся на еду. Они позавтракали молча, и, только встав из-за стола, господин Лебенц сказал:
— Ну, дорогой крестник, теперь во дворец.
— Как, сегодня же? — удивился Вреден.
— Сейчас же. Знаете: кто теряет минуту, теряет вечность.
Та же старуха подала хозяину шляпу и трость, и, шагая через две ступени, он так быстро побежал с лестницы, что длинноногий Ганс едва поспевал за ним.
Добрая рыженькая лошадка быстро покатила таратайку, которой правил сам Лебенц, иногда прерывавший молчание для того, чтобы показать кнутом на какой-нибудь пустырь и пробормотать: «Вот собор, вот дом князя N1, вот театр», — хотя Ганс и мог разглядеть только какие-то навороченные балки и груды камней.
— А вот и дворец, — указал Лебенц на небольшой белый дом, окруженный не то лесом, не то парком и не отделенный от улицы никаким забором.
Привязав лошадь к дереву, Лебенц быстро пошел по узкой тропинке между кустов к белому дому. В передней, на шинели, разостланной по полу, храпели два солдата. Сверху доносились звуки клавесина, топот ног и счет «ейн, цвей, дрей».
Лебенц и Вреден вошли в приемную. Несколько сановников в лентах прохаживались по комнате, переговариваясь между собой, и не обратили никакого внимания на вошедших. Оставив Ганса стоять у окна, Лебенц на цыпочках подкрался к запертой двери во внутренние покои и, сначала чуть-чуть постучав, потом просунув голову в дверь, наконец пролез в соседнюю комнату, плотно притворив за собою дверь.
Ганс с любопытством осматривал русских вельмож, но скоро почувствовал страшную усталость и, прислонившись к стене, не закрывая глаз, почти терял сознание. Так прошло много времени. Музыка и топот ног в верхнем этаже не прекращались, сановники, прибывая, наполняли приемную, здороваясь шепотом и чопорно откланиваясь друг другу.
Вдруг страшный шум раздался в соседней комнате. Гансу показалось, что он расслышал пронзительный, напоминавший ему странную утреннюю встречу с фрейлейн Мартой, голос своего крестного. В приемной все замерли. Дверь с треском распахнулась, и господин Франц Лебенц почти вылетел спиной в приемную, успевая на лету все-таки выделывать какие-то почтительные пируэты. Сейчас же за ним в дверях показался император. Он был в золотом парадном кафтане, глаза его пылали, лицо почернело от гнева. Солнце из соседней комнаты освещало его сзади, и он стоял, как бы окруженный сиянием. В руках он держал толстую, суковатую дубину. Громовым голосом закричал он, видимо, продолжая начатый еще в другой комнате спор:
— Я тебя, господин мошенник, вместе с твоей девчонкой живьем сжечь прикажу! Ты у меня попляшешь! Посмотрю, как ты не откроешь мне двери, когда я с ротой преображенцев приду к тебе, винца твоего попробовать, на фрейлейн Марту полюбоваться, для примера тебя на воротах повесить! Вон, собака!
И хлопнув дверью так, что все окна задребезжали, а музыка наверху смолкла, император скрылся в своем кабинете.
Господин Лебенц, казалось, нисколько не смутился, оправив пришедший в беспорядок свой парик, весело подмигнул Гансу, чтобы тот следовал за ним, и пошел к выходу с таким важным видом, что все придворные с серьезным уважением расступались, давая ему дорогу.
Ганс был умен не расспрашивать крестного о сцене во дворце, а тот был весел, напевал что-то себе под нос, болтал с молодым человеком, расспрашивал о новостях с родины и показался Гансу очень приветливым, милым, хотя несколько с причудами, стариком.
Дома Лебенц снял парик и кафтан, распечатал письмо от своего кума Вредена и, вооружившись огромными очками, стал читать его, шевеля губами. Прочитав письмо два раза и подняв очки на лоб, он несколько минут, казалось, обдумывал что-то, а потом, пронзительно захохотав, вдруг бросился обнимать Ганса, бормоча:
— Дорогой, милый Ганс, как я рад, как я рад.
С этим же смехом он открыл дверь наверх и закричал:
— Марта, Марта!
Фрейлейн, стуча каблуками по лестнице, сбежала вниз и, запыхавшись, остановилась у двери, скромно потупив глаза. Она показалась Гансу менее бледной и еще более девочкой.
— Марта, наше желание сбылось. Приехал наш Ганс, и кум пишет мне, что согласен исполнить наш старый уговор. Правда, он пишет, что просит испытать сначала Ганса, но ведь он такой молодец, такой красавец, не правда ли? — и старик совсем захлебнулся от смеха.
Марта стояла, прислонясь к двери, не поднимая глаз и не улыбаясь.
Перестав смеяться, Лебенц сказал с какой-то странной гримасой:
— Фрейлейн Марта, господин Вреден просит представить вам своего сына как жениха. Я тоже согласен. Подойдите и поцелуйте нашего милого, доброго Ганса.
Ганс совсем не ожидал подобного оборота дела, но не выразил ни одним жестом своего удивления. Марта тихо подошла к молодому человеку и, поднявшись на цыпочки, с опущенными глазами, поцеловала его в самые губы.
— Ну, вот как хорошо, — с добродушным смешком сказал Лебенц. — Теперь все пойдет отлично. Фрейлейн Марта успокоится, наш добрый Ганс будет с нами. Но ведите себя благоразумно и целуйтесь только в моем присутствии. Я ведь не строг.
Затем он показал Гансу комнату в верхнем этаже, рядом со своим кабинетом и комнатой Марты, довольно большую, выкрашенную в голубую краску, с видом на сад и на Неву.
Несмотря на страшную усталость, Вреден, оставшись один, раньше чем лечь отдохнуть, записал кратко в свой дневник, который по завету отца он вел аккуратно каждый день с восьми лет:
«Лебенцы отец и дочь немножко чудаки, но приняли меня хорошо. Оказывается, папаша писал о моей свадьбе с фрейлейн Мартой. Она еще девочка, слишком худощава, но это, как и странности, с которыми она меня встретила, надо думать, пройдут с летами, впрочем, надо разузнать хорошенько, богат ли Лебенц и имеет ли какое-нибудь влияние. Император был грозен. Он настоящий зверь, хотя очень величественен».
Ганс скоро привык к своим хозяевам и новому своему положению. Господин Лебенц почти весь день проводил в кабинете, куда к нему никто не допускался, сбегая только вниз для еды. Марта неслышными шагами ходила по дому, иногда заходя и в комнату Ганса; она была тиха, скромна, но приветлива, и никаких странностей Ганс за ней не замечал. После обеда иногда господин Лебенц говорил:
— Ну, детки, пойдите погуляйте.
Марта надевала шляпу с голубыми лентами, и Ганс, взяв под руку, тихо вел ее всегда по одной и той же дороге к Неве. Они садились на камнях у воды и смотрели на багровое от заката небо, отражавшееся в черной холодной реке, стремящейся к морю, мимо болот, недостроенных дворцов и бедных лачуг.
Ганс рассказывал о родине, которую Марта покинула нескольких месяцев от роду, иногда пел веселые студенческие песни и как-то не замечал, что спутница его почти не открывала рта, лишь отвечая коротко на вопросы и изредка улыбаясь своими тонкими, красными губами.
Однажды, когда Ганс рассказывал о веселых загородных гуляньях, на которых девушки танцуют под липами и которые нередко кончаются свадьбами или поединками, Марта, казалось, не очень внимательно слушавшая, вдруг перебила рассказчика на полуслове:
