кровь. А некоторые другие, при всем своем милом, все-таки поражали: подумайте — о Христе, например, настолько смутное представление, что того и гляди (и без всякого интереса) спросят: а кто собственно был этот Христос? Кое-чего мы с Верой старались не касаться <…> Они немало плясали, пели — „Москва, любимая, непобедимая“, о том, как „японец поп
Девятого сентября 1944 года пятнадцать человек наших солдат увезли на грузовике в Кастеляну; проезжая мимо «Жаннеты», они забежали к Буниным. Зуров вынес им три бутылки вина. «Когда я подбежала, — говорит Вера Николаевна, — они уже были опять на грузовике — оживленные, взволнованные. Я их перекрестила. Уехали они в штаб партизанов-коммунистов» [966].
Творческая работа давала большую радость; Бунин писал: «Да и сам на себя дивлюсь — как все это выдумалось — ну, хоть в „Натали“. И кажется, что уж больше не смогу так выдумывать и писать». В «Натали», как почти во всех других его рассказах, «
«Прошелся в одиннадцатом часу по обычной дороге — к плато Наполеон, — пишет Бунин 24 сентября. — Моя черная тень впереди. Страшные мысли — вдруг останусь один. Куда деваться? Как жить? Самоубийство?
Потом стал думать об этой кухарке на постоялом дворе. Все вообразил со страшной живостью».
Этот взволновавший его вымысел воплотился в рассказе «На постоялом дворе», законченном 27 ноября 1942 года.
Двенадцатого ноября 1942 года он записывает:
«…Роковая весть: немцы занимают наше побережье. Ницца занята вчера днем, Cannes — поздно вечером — итальянцами. В Grasse вошло нынче вечером две тысячи итальянцев».
Настроение Бунина было грустное, «в жизни мне, — пишет он, — в сущности, не осталось
Вера Николаевна теряла силы, была очень болезненна. Иван Алексеевич писал Вере Шмидт 15 декабря 1943 года, что Вера Николаевна «стала так бледна и худа, что смотреть страшно, я так слаб, что задыхиваюсь, взойдя на лестницу: пещерный сплошной голод, зимой — нестерпимый холод, жестокая нищета (все остатки того, что было у меня, блокированы за границей, со всеми моими издателями я разобщен, заработков — никаких) и дикое одиночество: вот уже три года, даже пошел четвертый, сидим безвыездно в Grasse’e — куда же теперь выедешь! Написал я за это время все же целую новую книгу рассказов, пишу и сейчас понемногу — и все только для ящиков письменного стола!» [967].
По словам Бунина, немецкое гестапо «долго разыскивало» [968] его.
Бунин продолжал следить за ходом войны. Он записывает 1 февраля 1943 года: «Паулюс, произведенный вчера Гитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще семнадцать генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч триста <…>
2.11. Вторник. Сдались последние. Царицын свободен вполне.
8.11. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород».
Приходили вести о смерти друзей: 28 марта 1943 года радио сообщило о кончине Рахманинова. Вера Николаевна записала 29-го: «…Все застилает смерть Рахманинова. В „Эклерер де Нис“ есть уже сообщение „Великий композитор…“. Не дожил он до конца (войны. — А. Б.), до свиданья с Таней (дочерью Т. С. Конюс. — А. Б.), до возможности вернуться на родину…»
Бунин и сам «часто думал о возвращении домой. Доживу ли? — пишет он в дневнике 2 апреля. — И что там встречу?» В следующем году он возвращается к этой мысли: «Почти каждое утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть — бесцельность, конченность всего (для меня). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то».
Вера Николаевна характеризовала душевное состояние Ивана Алексеевича как «грустное, но скорее спокойное. Живем мы, — пишет она, — очень уединенно, редко кто теперь поднимается к нам на нашу гору. Иногда мы спускаемся к морю в разные места, тогда узнаем что-нибудь из хроники тех мест, теперь нам запрещено ночевать не дома, а с одиннадцати часов вечера мы не можем выходить. Ездить на автобусах очень трудно от тесноты…»
Каков Бунин был в свои семьдесят три года, видно по его письмам и дневникам: как и до перехода в старость, вовсе не смирившийся в нужде и в невзгодах, при всех своих недомоганиях — полный душевных сил и творческой энергии, влюбленный в радости земного существования, захваченный творчеством. И он, восхищенный лунной ночью с туманом и соловьями, восклицал: «Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!»
«„Quand nous sommes seuls longtemps nous peuplons le vide de fantomes“[969], — выдумываю рассказики больше всего поэтому» [970].
Война все длилась. Шел уже 1944 год. В Грассе время от времени бывала воздушная тревога, слышалась орудийная стрельба. Иногда бомбы падали близко, и было страшно.
Ночью, когда Бунин выходил из дому, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, немецкие солдаты внезапно ослепляли его резким светом электрического фонаря. Жили на вилле «Жаннет» как поднадзорные — окруженные «ржавыми колючками и минами, черными вывесками с белыми черепами на деревьях».
Пятнадцатого февраля Бунин отметил: «Немцами взяты у нас две комнаты наверху. Нынче первый день
Не только были взяты комнаты для двух немецких шоферов — грозились совсем выселить. Приходил какой-то чиновник, предупредил, чтоб были готовы к тому, что могут потребовать оставить виллу за три часа. Иван Алексеевич, падая от усталости, целую неделю без отдыха по двенадцать часов в день собирал все необходимое для отъезда, «набивал чемоданы» — объявили, «что всех нас, иностранцев, отсюда вон! — сообщал он Б. К. Зайцеву 6 марта 1944 года. — Пишу всюду просьбы, мольбы, — хоть отсрочьте немного наше изгнание!.. Живем в тревожном ожидании» [971] . Префект разрешил только одному Ивану Алексеевичу остаться до нового распоряжения.
Уезжать — неизвестно куда. Ежели в Париж, то необходимо было получить немецкое разрешение. Все же в случае выселения надеялись попасть в столицу «и поселиться где-нибудь в деревне, — писала Вера Николаевна Т. Д. Логиновой-Муравьевой 12 марта 1944 года. — У нас уже есть приглашение <…> Часть вещей мы уже отправили на нашу квартиру» [972]. Весь март продолжали сидеть на чемоданах.
Со временем опасность изгнания миновала. Немцам стало не до эвакуации. Союзники громили их все напористей. Раздавался «непрестанный тяжкий грохот рвущихся бомб по всему побережью в сторону Ниццы»; пожар в Cannes, «пишу, все время бегая к окнам» [973] . Жили все так же «скучно, тюремно — ни поехать, ни пойти нельзя никуда».
Было здесь много русских солдат, вероятно, власовцев, «идешь и слышишь то там, то здесь русскую речь, говорят все очень хорошо, неиспорченным русским языком. Все подтянуты. Вид здоровый» [974].
«С изгнанием немцев начались аресты; в мэрии „стригут, оболванивают женщин, работавших с немцами“; перед воротами толпа, потом, видел Зуров, вели „женщин в одних штанах и нагрудниках“, били по голове винтовкой <…> будто бы за то, что путались с немцами. Слава Богу, — пишет Вера Николаевна, — американские власти запретили публичное издевательство» [975].
Пришло известие из Парижа 29 октября 1944 года: Е. Н. Жирову «схватили, остригли, посадили в тюрьму», она работала счетоводом у немцев, так как положение ее было безвыходное; «в кармане, — пишет Вера Николаевна, — ни гроша, муж пропал, содержательница пансиона ей написала, что если к 15 июня не будет внесено за Олечку 1500 франков, она берет ей билет до Парижа и отправляет к матери»
