искусстве век двадцатый, — мимо русского и европейского модернизма. В оценках его творчества все сводить к тому, что — это реализм, большое заблуждение. Бунин говорит в письме 23 августа 1951 года к романисту Л. Д. Ржевскому:
«…Рецензия ваша на мои „Воспоминания“ в общем очень плоха <…> „…естественно, — пишете вы, — что реалист Бунин не приемлет символизма Блока“! <…> Называть меня реалистом значит или не знать меня как художника, или ничего не понимать в моих крайне разнообразных писаниях в прозе и стихах <…> „Реалист Бунин“ очень и очень приемлет многое, многое в подлинной символической мировой литературе» [1098].
«Священнослужитель слова», Бунин не мог мириться со всяческим посягательством на нормы русского языка, на его основы и не терпел новую орфографию, которую ввели большевики в первые годы своего владычества; называл новое правописание «похабным безобразием» (в письме Ржевскому). В Академии наук была создана комиссия по реформе правописания, она работу не закончила, и новые правила были введены министром народного просвещения Мануйловым. Участником этих работ в Академии наук был профессор Н. К. Кульман, впоследствии эмигрировавший. Он напечатал статью «О русском правописании» в журнале «Русская мысль» (Прага, 1923, кн. 6–8). Бунин считал этот труд ценным и послал журнальный оттиск Ржевскому. Он писал Ржевскому, что «Второе отделение» Академии, в которое Бунин был избран, участия в работе по орфографии не принимало. «Не пой красавица при мне / Ты песен Грузии печальной. / Напоминают мни ОНИ!!! (вместо „оне“)… „Война и мир“ — так и не узнаешь на взгляд, что это за „мир“ — вселенная или мирная жизнь», — писал Бунин Ржевскому.
Эта «новая» орфография, по словам Бунина, очень больное его место, «иногда просто сводит меня с ума своей нелепостью, низостью, угодливостью черни, — писал он Алданову 12 декабря 1951 года, — и тем, что ведь ни одна страна в Европе не оскорбляла, не унижала так свой язык, как это сделал самый подлый и зверский СССР — с благословения <…> проф. Мануйлова…» [1099].
Бунин не мог выносить некоторую искусственность языка под старину у А. М. Ремизова. Он также воспринимал как что-то, стоящее за пределами логики, такое словосочетание у Ремизова, как название его книги «Подстриженными глазами». «Это
Несносен был для него «дикий развратный „Дар“» В. В. Набокова. Набоков вызывал неприязнь Бунина и тем, что не был правдив в воспоминании об одной из встреч с ним. Иван Алексеевич писал Алданову 10 ноября 1951 года: «А вчера пришел к нам Михайлов, принес развратную книжку Набокова с царской короной на обложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня — будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним „по душам“ — очень на меня это похоже!» [1101]
Также необъективно обрисована личность Бунина комментатором выборки из его дневников «Устами Буниных»[1102]. Доктор В. М. Зёрнов писал автору этих строк 18 августа 1982 года:
«Милица Грин выпустила в свет дневники, не предназначенные для публикации <…> Образ же Ивана Алексеевича представлен в невыгодном свете. Как вы понимаете, не пропущено ни одного места, где упоминается, что и сколько он выпил, и может создаться впечатление, что Иван Алексеевич был настоящим пьяницей, тогда как это абсолютно неверно». В письме 5 октября 1977 года Зёрнов говорит о Бунине: «… Когда я его знал, он выпивал вино по маленькому стаканчику и любил хорошее вино, но в очень небольшом количестве».
И еще одна большая несправедливость мрачной тенью нависает над Буниным: судьба его архива.
М. Э. Грин сообщала, будто бы «Алданов усиленно уговаривал Бунина продать архив в Колумбийский университет, но Бунин отказался» [1103]. Однако письма Бунина убеждают, что все было не так.
В Нью-Йорке создавался при помощи Колумбийского университета Русский Архив. Об этом извещал Бунина Алданов 26 марта 1951 года; по руководству им намечался комитет в составе: Бунин, В. А. Маклаков, бывший посол Б. А. Бахметев, социалист (бывший меньшевик) Б. И. Николаевский (выслан из России в начале 1920-х годов, умер в 1966 году), историк М. М. Карпович, А. Л. Толстая и Алданов. (Переписка Бунина с Алдановым находится в Колумбийском университете.) Бунин согласился на участие в работе комитета.
Русский Архив потом слился с Архивом Колумбийского университета. Алданов уведомлял Бунина 26 марта 1951 года: «По освобождении России Колумбийский университет обязуется отдать его в Москву». Он также писал Бунину 7 ноября 1951 года, что «директором состоит американский профессор Мозли <…> Мозли согласен на перевозку Архива в Москву в случае освобождения России».
Бунин в течение последних лет, когда позволяло время, готовил свой архив для передачи Колумбийскому университету; часть из наиболее интересных документов его архива он передал года за два до войны «в Государственный Архив» в Праге и «все это, — писал он Алданову в ночь с 29 на 30 июня 1951 года, — слопала Москва, так что теперь мой „архив“ весьма беден. Надеюсь в начале осени послать Борису Ивановичу <Николаевскому> эту бедность».
Разбирала архив Ивана Алексеевича и Вера Николаевна, ей помогала Т. И. Алексинская. Делали они эту работу в декабре 1952 года и в январе 1953 года.
В Архиве Колумбийского университета есть «Краткое резюме описи личного архива И. А. Бунина» — пятьдесят три папки документов: рукописи стихов и прозы, отзывы прессы эмигрантской и иностранной, пометки Бунина на полях газет и журналов, портреты Бунина и альбом с фотографиями, книги Бунина на иностранных языках, книги русские с исправлениями для изданий, письма писателей и других лиц — и прочие материалы.
В настоящее время заведующая Архивом Колумбийского университета госпожа Ellen Scaruffi говорит, что обозначенные в «Кратком резюме…» материалы у них в каталоге не значатся. Ежели действительно их в Колумбийском университете нет, то Бунины не успели отправить вслед за описью архив Ивана Алексеевича из-за его болезни и последовавшей затем кончины. Из всех документальных материалов, касающихся архива Бунина, ясно видно, что его воля состояла в том, что его архив должен был до поры до времени храниться в Колумбийском университете, а затем надлежало перевезти его в Москву. Все, что противоречит воле нобелевского лауреата, несправедливо и противозаконно, какие бы «завещания» ни были, если они на самом деле были. Архив Бунина — национальное достояние России, и он должен быть в России.
Зуров, у которого архив Буниных остался после их смерти, — мои переговоры с ним о приобретении этих материалов были блокированы советскими властями, — страдал иногда психическим расстройством, три раза по этому поводу его помещали в клинику, в частности, отправили 20 июля 1953 года. Зуров, которому являлись кошмары и его усиленно лечили, не был у Ивана Алексеевича при его кончине, вернулся на квартиру Буниных 12 декабря 1953 года.
Если есть какой-нибудь документ, узаконивающий права собственности Зурова на архивы Ивана Алексеевича и Веры Николаевны, то это могло быть сделано против воли Веры Николаевны, которая никак не могла бы поступить против воли Ивана Алексеевича.
О необходимости передать архив Колумбийскому университету писал не только Бунин. Вера Николаевна сообщала И. В. Кодрянскому — доктору, мужу писательницы Н. В. Кодрянской, — 17 сентября 1952 года, что Иван Алексеевич, завершив работу над своими книгами для Чеховского издательства в Нью- Йорке, «немного успокоился, хотя теперь нужно кончать с отсылкой архива» [1104].
Отношения Веры Николаевны и Зурова были очень сложные. Она всячески опекала его, помогала.
