— Мы ничего не скажем Флоренции, пока не продумаем все как следует. И Джулиану, конечно, тоже. Это будет непросто, но, я думаю, возможно. Что я сделаю, так это — с твоего позволения — поеду в Пэрчейз-хауз… нет, милая, без тебя… и очень формально попрошу у твоего отца твоей руки. Все остальное мы спланируем спокойно и тщательно. Как ты себя чувствуешь — ты сможешь сегодня вести занятия по ювелирному делу? Я могу завезти тебя туда по дороге.
В Пэрчейз-хаузе дверь открыла Элси. Она показала через двор — на студию, бывшую молочную. Она открыла рот, чтобы поделиться чем-то, и снова закрыла.
— Он там. Я видела, как он входил, — по собственной инициативе сообщила она.
— Спасибо, — сказал Кейн и пошел через двор. Фладд стоял у высокого стола и лепил очередной двуликий кувшин. Он добавлял сердитых морщин на сердитую сторону. Другая сторона пока была гладким овалом.
— Кто там?
— Это я, дружище.
— А, ты.
Фладду ничего не оставалось как повернуться к гостю. Кейн мысленно прикинул разницу в возрасте. Фладд старше его, но не более чем на десять лет. Кейну еще не было пятидесяти. Он решил, что Фладду еще нет шестидесяти, хотя тот, седой и отяжелевший, выглядел старше.
— Я пришел просить тебя кое о чем.
— Ты уже достаточно навредил.
— Не думаю, что я кому-либо навредил. Я согласен, что дело приняло неожиданный оборот. Я пришел просить у тебя твою дочь. Она согласилась стать моей женой.
— Я старше ее, но она готова пренебречь этой разницей. Она сказала, чтобы я попросил твоего благословения.
— Я его не дам.
— Стой. Погоди. Она меня любит. И я ее люблю. Мне кажется, у нас есть некий шанс на счастье. Нам спокойно друг с другом. Я буду заботиться, чтобы ей было удобно, помогу ей развивать талант, который она унаследовала от тебя…
— Что ты с ней сделал?
— Ничего. Она была мне как дочь, жила вместе с моей дочерью. И лишь недавно ситуация изменилась… получила, так сказать, развитие…
— Ради бога, перестань издавать разумные звуки. Я не даю позволения. И это — мое последнее слово.
— Она совершеннолетняя и не нуждается в твоем позволении. Но я умоляю, подумай о ней, хоть минуту… Для нее это шанс на счастье… Я сам уверял себя, что…
— Она была счастлива здесь.
— Боюсь, что нет, Бенедикт. Боюсь, что нет. Но это — новое начало.
— Войте, — вдруг сказал Бенедикт. — Войте, войте, войте.
Лишь через несколько секунд до Кейна дошло, что этот невозможный человек цитирует слова короля Лира — сцену, когда тот выходит с трупом дочери на руках.
36
Важные лекции проводились по выходным, чтобы могли приехать слушатели, не живущие в лагере, и даже лондонцы. В первые выходные, в субботу, ближе к вечеру, Хамфри Уэллвуд читал лекцию на тему «Люди и статистика: как улучшить положение бедняков». В воскресенье выступал Герберт Метли. Его тема была «Покидая райский сад: позор стыда». Мисс Дейс переспросила, точно ли он уверен в теме лекции. «Да», — отрезал он.
Проспер с Имогеной были счастливы и неспокойны. Они слишком много улыбались, Флоренция наблюдала за ними, а они наблюдали за наблюдающей за ними Флоренцией. Они тайно соприкасались руками в дверях, а когда были точно уверены, что они одни, Имогена бросалась к Кейну в объятия. Он не ждал, что его сильная, почти отеческая привязанность перерастет в слепое физическое влечение, но это случилось, и Кейн чувствовал в себе новые силы, он словно сам обновился. Что до Имогены, то ее легкая сутулость, тихий покорный голос, медленные движения — роднившие ее с матерью — сменились быстротой, живостью. Проспер знал, что должен рассказать Флоренции, но тайна доставляла ему высшее наслаждение.
Положение осложнилось прибытием Джулиана и Джеральда — они шли пешим походом и решили зайти в Лидд, послушать лекцию Хамфри. Джеральд как раз выбирал — то ли заняться философией морали, то ли уйти в политику, если только удастся найти партию, отвечающую его высоким требованиям. У Джулиана появилась тема диссертации — английская пасторальная поэзия и живопись. Он хотел писать о ярких, прозрачных видениях Сэмюэла Палмера и о ксилографиях Кэлверта. Джеральд писал о Любви, Дружбе и Добре — когда не был занят разговорами допоздна, плаваньем в Кэме, велосипедными походами по равнинам или горными в Альпах. Его интересовали фабианские, социалистические взгляды Хамфри на человеческую природу. Молодые люди явились в «Русалку» к обеду, и их проводили в семейную гостиную, где сидела Флоренция и что-то писала.
— Вы могли бы и предупредить, что приедете, — сказала она, пожирая глазами красоту Джеральда, прикрытую обвисшими полями полотняной шляпы.
— Мы и сами не знали. Потом увидели афишу этой лекции и решили, что заедем к вам пообедать, а потом все вместе пойдем послушаем. Где папа?
— На ювелирных курсах.
— Он придет обедать?
— Он не сказал.
Джулиан посмотрел на Флоренцию, которая смотрела на Джеральда. Он сказал:
— Ну что ж, тогда мы можем с тобой пообедать и немножко тебя развеселить, так? — Она явно нуждалась в том, чтобы ее кто-нибудь развеселил. Он добавил: — А ты не помогаешь на ювелирных курсах?
— Я не умею. И не хочу.
Джеральд подошел к окну и стал разглядывать пейзаж. Джулиан спросил:
— Что-то случилось?
— Сам увидишь, — мрачно пообещала Флоренция.
Придя на лекцию, они оказались в одном ряду со старыми друзьями. Джулиан сел с краю, за ним Флоренция, а по другую сторону от нее Джеральд. За ним — Герант, а за ним — та молодая женщина из Пэрчейз-хауза, Элси Уоррен, нарядно одетая и с суровым видом. Рядом с ней сидел Чарльз-Карл Уэллвуд, который еще не знал, что делать после окончания Кембриджа — поступить в Лондонскую школу экономики или уехать в Германию, стать анархистом, социалистом или каким-нибудь рабочим. Дороти и Гризельда на лекцию не пришли. Они отправились в сенной сарай, где мастерили марионеток и больших кукол. Гризельда хотела попрактиковаться в немецком. Дороти смотрела, как Ансельм нашивает крохотный костюмчик на стройное шелковое тельце. Вольфганг и Том уже сотворили целый полк вялых, мертвенно- неподвижных пугал, мужчин и женщин, убранных сеном и цветами, тянущих негнущиеся руки, сделанные из вешалок и мотыг.
Хамфри не то выкатился, не то выскочил на сцену. Волосы и борода пылали темным огнем. Его жена с видом королевы сидела в первом ряду, а Мэриан Оукшотт, с задумчивым видом, — где-то в последних.
Он заговорил о парадоксе статистических исследований и индивидуальных человеческих судеб. Он сказал, что христианская религия, сформировавшая наше мировоззрение, утверждает: в глазах Бога каждая
