магическим оковам — оно заставляет женщину отрицать значительную часть своей личности и тем самым — слишком часто, к сожалению, — вынуждает ее обманывать ожидания мужа, расстраивать его узостью мысли, убогостью своего умственного развития. Не следует думать, что от этого страдают лишь немногие женщины. Миссис Оукшотт выразила убеждение, что множество модных нервных болезней вызвано гниением бездействующего ума. Женщинам жизненно необходимо право — и возможность — учиться вместе с другими людьми, своими единомышленниками. Это одна из причин, по которой миссис Оукшотт основала кружок любителей чтения, где будут изучать не только «Мельницу на Флоссе» и «Джейн Эйр», но и «Кукольный дом» Ибсена — сочинение, вызвавшее бурю восторгов и бурю критики. Миссис Оукшотт даже и не надеялась при жизни увидеть произведение, так тонко, в драматической форме рисующее чудовищную сеть лжи, сводящей взрослую неглупую женщину до уровня куклы, марионетки, которую дергают за ниточки долга — изжившего себя понятия — в доме, поистине кукольном. Миссис Оукшотт надеялась, если в окрестностях найдутся смельчаки, даже поставить эту скандальную пьесу на сцене.
Элси читала лучше Филипа, хотя получила то же обрывочное, незавершенное образование. В Пэрчейз-хаузе она брала книги, какие попадались, и пыталась понять, что там написано. Элси прекрасно знала тот голод, стремление к чему-то превыше домашней работы, о котором говорила Мэриан Оукшотт. Элси соображала гораздо быстрей обычного и ехидно усмехнулась при мысли, что все эти женщины, жаждущие духовного роста, о которых говорила миссис Оукшотт, все эти скованные мыслители в юбках всегда будут нуждаться в ней, Элси, или в ком-нибудь вроде нее — ведь кто-то должен таскать уголь, рубить мясо, латать одежду и стирать белье, чтобы ученые дамы могли жить. Судомойка, выносящая золу. А если судомойка выберется из кухни, как заколдованная принцесса в сказке, ее обязательно должна заменить другая, новая судомойка.
Но все равно Элси хотелось бы вырваться из кухни.
Возможно, то, что последним выступал Герберт Метли, было злосчастной случайностью.
Герберт Метли говорил о свободе половой любви, свободе тела, особенно для женщин. Но он не предупредил, что будет говорить именно об этом. Он сказал, что собирается говорить о Женщине Будущего, сравнивая несовершенное, плачевное положение нынешних женщин с их положением у нецивилизованных народов, а также у древних племен и других цивилизаций. Он поговорил о простейших организмах, которые постоянно размножаются и преображаются; о стадных животных, о коровах с теплыми боками, об умных слонах, которые все вместе заботятся о молодняке. Он говорил о древних цивилизациях, где женщин ценили, ставили на ступень выше мужчины, делали богинями и законодательницами. Он говорил о Праве Матери как организующей силе общества, о притягательной человеческой красоте обнаженных керамических богинь, найденных при раскопках в Трое Елены и на Крите Пасифаи. Он говорил о римских матронах, девственных весталках, священных храмовых танцовщицах.
Он дошел до современных женщин, которые в описываемом им мире были и жертвами, и развратительницами мужчин. Символом всего этого был «наряд» — такие женщины говорят о нарядах, а не об одежде. Женщины наряжаются для того, чтобы одновременно и подстегнуть естественное внимание мужчин, и отпугнуть его. Они пользуются духами, украшаются цветами, перьями и шкурами, отнятыми у других живых существ. Они подвергают себя пыткам — сдавливают свои тела, затягивая их в клетку из китового уса, чтобы придать им форму, на которой хорошо смотрится «наряд» — символ отдельности и порабощения. Женщины носят абсурдные туфли, которые сдавливают пальцы и искажают походку, не столь далекие от чудовищного китайского обычая бинтования ног. Все эти «наряды» метят женщину клеймом, одновременно зазывая и отталкивая мужчин. Нынешние женщины так же ярки, как самцы павлинов и райских птиц — они разукрашены мужскими символами доминирования, битвы — но живут, как пленные попугайчики, в клетках собственных нарядов.
Женщины должны иметь право встречаться и общаться на равных с другими людьми — как мужчинами, так и женщинами. Они должны носить простые, но прекрасные одеяния и не поддаваться ложному стыду. Женские щиколотки прекрасны. Нет ничего стыдного в том, чтобы ехать на велосипеде в удобной для этого одежде, даже если она открывает посторонним взглядам такую потайную часть тела, как щиколотка.
Он поднял голову и обратился к слушателям, сидящим в дальних рядах.
— Однако разумное и удобное платье не обязано быть бесформенным, мрачным и некрасивым. В будущем, как и сейчас, молодая женщина с тонкой талией сможет радоваться новому красивому поясу. Между рациональным поведением и древним пуританским ханжеством не обязательно есть что-то общее. Мы не должны забывать, что женщина — это женщина, а не диван и не пирог.
26
Семья — и человек в семье — складывают картину своего прошлого сознательно и бессознательно, тщательно воздвигают ее, диктуют произвольным образом. Мать помнит летний вечер: все собрались на лужайке, на столе кувшин лимонада со льдом, все улыбаются — и она вставляет в альбом ту единственную фотографию, где все улыбаются, а неудачные с сердитыми лицами прячет в коробку. Ребенок помнит одну прогулку — подъем на холмы Даунса или пробежку зигзагом по лесу — из сотен таких же, забытых, и строит свою личность вокруг этого воспоминания. «Я помню тот день, когда видел зеленого дятла». Эти воспоминания меняются к двенадцати годам, к четырнадцати, двадцати, сорока, восьмидесяти… а может, они и не были никогда точным отпечатком того, что случилось на самом деле. Странные вещи застревают в памяти по необъяснимым причинам. Башмаки, что так и не пришлись по ноге. Нарядное платье, в котором девочка всегда казалась себе неуклюжей, хотя на фотографиях она в нем очень даже хорошенькая. Яростная ссора — одна из многих — из-за несправедливо поделенного торта, или горькое разочарование из-за того, что родители решили не ехать к морю. Некоторые вещи — тоже воспоминания, такие же важные, опорные, как кости пальцев рук и ног. Красный кожаный пояс. Темный чулан, полный прекрасных, непристойных сосудов.
И память общества тоже остается вехами в памяти человека. Сначала все были викторианцами, а потом в январе 1901 года маленькая старушка, виндзорская вдова, королева и императрица, умерла. Европа была заселена членами ее семьи, чьи личные причуды, прихоти и ссоры формировали жизнь всех остальных семей. Когда Виктория слегла, ее немецкий внук, кайзер Вильгельм, прервал празднование двухсотлетия прусской короны и сел в свой личный поезд, идущий к Ла-Маншу. Он приказал не воздавать ему почестей, положенных императору. Он приехал только как внук. Его собственные подданные возроптали, считая, что кайзер мог бы и уважить их враждебное отношение к бурской войне. Жена его дяди Александра, принцесса Уэльская, ненавидевшая Гогенцоллернов, считала, что ему не место при английском дворе. На Ла-Манше светило яркое солнце и яростно штормило. Сам принц Уэльский в прусской военной форме встретил племянника на вокзале Виктория. Кончины, как и свадьбы, — богатая почва для драм, как трагических, так и комических. Кайзер перехватил управление смертным одром. Он сидел рядом с бабушкой, поддерживая ее здоровой рукой, а с другой стороны сидел ее врач. «Она тихо отошла в моих объятиях», — сказал Вильгельм. Он и в похоронной процессии умудрился сыграть главную роль. Он ехал рядом с новым королем на огромном белом коне. В Виндзоре лошади, тащившие пушечный лафет с гробом, вдруг стали. Вильгельм соскочил со своего «бледного коня» и перепряг их. Лошади плавно двинулись дальше. Английская толпа разразилась приветственными криками в адрес кайзера. Его яхта «Гогенцоллерн» была пришвартована в Соленте, и 27 января королевские семейства отметили его день рождения. Казалось, Вильгельму не хочется возвращаться домой. Он предложил заключить союз двух тевтонских наций: Британия будет стоять на страже морей, а Германия — суши, чтобы «и мышь не шелохнулась в Европе без нашего разрешения и чтобы все народы рано или поздно поняли необходимость сокращения своих вооружений».
Принц Уэльский поднял собственный небольшой бунт и объявил, что собирается править под именем Эдуарда VII. Виктория и Альберт назвали его Альбертом Эдуардом, но он решил последовать по стопам предыдущих шести Эдуардов.
— Альберт может быть только один, — сказал Эдуард в своей тронной речи, — тот, кого все называют
