Валя тихонько вторил:
И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.
С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.
Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку — посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.
Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголек. И однажды, когда дрова уж прогорели, я показал Вите:
— Смотри! Вон там, видишь, черное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зеленый огонек. В домике все зеленое: зеленый стол, зеленая кровать, зеленая лампа…
— Как до войны, — вздохнул Витя.
— А знаешь, кто там живет? — шепотом спросил я.
— Нет, — тоже шепотом ответил Витя.
— Там живет Зеленый Кузнечик. И он пока спит.
— А что он будет делать, когда проснется? — спросил Витя.
Письма
Витя спросил: «А что будет, когда проснется Зеленый Кузнечик?»
Но тут кто-то из ребят закричал, уж не помню кто:
— Витька, тебе письмо!
Витя вскочил с полена — он сидел около печки на полене, — и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:
— Смотри, «Полевая почта».
— От отца! От отца! — закричали с разных сторон.
И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо.
«Дорогой Витя! Я воюю очень далеко, там, где всегда холодно, где на горах лежит снег. Я воюю на море. Море это очень холодное. Я воюю на подводной лодке. Мы топим корабли фашистов.
Утром, когда мы возвращаемся к себе на базу, домой, мы стреляем в воздух. Один залп — это один потопленный транспорт. Два — это два потопленных транспорта. С нами вместе воюет мальчик, его зовут Шурик. Он еще не матрос, а юнга — сын флота. Мы его все очень любим. Все наши подводники шлют тебе привет. И просят, чтобы ты уповал на победу. Тебе шлет привет юнга Шурик».
Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ:
«Дорогой папа и юнга Шурик! Мы живем хорошо. И мы уповаем, раз вы нам велели, хотя мы не знаем, что это значит. Мы все шлем привет юнге Шурику, отважному моряку и сыну флота. Пусть он нам пришлет фотографию.
Письма… Письма… Я помню эти письма-треугольники с адресами «Полевая почта», они, как птицы с обожженными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было радом отцов и матерей.
А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идет война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем).
Теперь я знаю, что значит слово «уповать», это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно — надеяться, не терять надежду.
«Уповать на победу» — верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они…
…Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но все равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите:
— Давай подбросим в печку полешек.
Огонь разгорелся снова.
Желто-красное пламя. Пламя! Где-то там, за лесом, и еще за лесом, и за речкой, за палями, оно было страшное, оно было — война. Охваченные пламенем, кружились деревья, тянулись ветками к небу. А с неба падали черные бомбы, и дрожала земля, горела земля.
— Вроде заснул… — кивнул Витя на Валину кровать. И вдруг зашептал:
— Проклятые фашисты! Проклятые фашисты!..
— Эх, пацанам трудно на фронт попасть!
И вот тогда, в тот поздний вечер, мы размечтались с Витей об удивительном человеке:
— …Он захочет и станет большой-большой — до неба…
— А захочет — станет маленький, меньше муравья, хоть куда пролезет!
Малюсенький такой — не углядишь.
— И чтоб смелый, никого не боялся…
— Ну, это ясно!
— И сильный, как…
— Ага… как схватит рукой дом — поднимет, как дунет — все враги разлетятся. А смеяться начнет, так земля задрожит. Он смеяться любит…
— И чтоб добрый был…
— И чтоб белочек любил и этих… кошек или там… жуков малюсеньких.
— И чтоб никогда не умирал…
— Да. Никогда не умирал.
Мы этого очень хотели с Витей, и я спросил:
— А как ты, Витьк, думаешь: будут такие люди, а?
— Будут, конечно, только не скоро — лет через сто, а может, через тысячу…
— А вдруг мы его встретим пораньше, а?
Мы засмеялись, и Витя сказал:
— Ладно, закрывай печку, пошли спать.
