Керголец с улыбкой притворил дверь и, подойдя к следующей, обернулся к Карасу:
— Ну, парень, теперь держись да переступай порог правой ногой. Не помешает, если и перекрестишься.
Карас был взбудоражен. Случайная встреча с этим тертым малым, о котором он ничего не знал, но к которому сразу же проникся доверием, неожиданный просвет в его, казалось бы, совершенно безнадежном положении, загадочность предстоящей работы, надежда, что они с сынишкой будут наконец спасены, — все это сильно взволновало его после пережитого отчаяния. Он принял всерьез слова Кергольца и, подняв голову, торопливо осенил себя крестом. При этом он заметил на стене, над самой головой, буквы «И» и «Р».
Они очутились в небольшом коридоре, стены которого были оклеены какими-то картинками с изображением зверей. Керголец постучал. На стук отозвался мужской голос, и Керголец кивнул Карасу, приглашая его за собой.
— Добрый день, мингер [4] Стеенговер!
— А, это ты, Карл? Добрый день. С чем пожаловал?
Сидевший за письменным столом плотный, коренастый блондин с редкими волосами оторвался от бумаг и, повернувшись к вошедшим вполоборота, надел очки.
— Вы говорили, господин секретарь, что мы уже скоро снимаемся?
— Да. В ближайшие дни. У тебя все в порядке?
— Нужно бы еще парочку рабочих. Или одного на худой конец. Вот я и привел…
— С работой знаком?
— Нет, но он мой земляк.
— Чех? Ну, тогда бери. Условия обычные. Он знает, какие?
— Он на все согласен.
— Отлично. На руки — семь марок. Как зовут?
— Карас Антонин. Но тут вот какое дело, мингер. Он вдовец, и с ним мальчонка.
— Это хуже. У нас и так куча детей, да еще икарийский номер должен приехать. Там тоже полдюжины, не меньше.
— У икарийцев свой фургон, мингер. А паренек у Антонина крепкий, проворный — пригодится. Спать может с нами.
— Ну что ж… Как ты говоришь? Карас? Хорошо. Семь марок на руки. Зайди в кассу, Антон. Остальное тебе расскажет Карл. С богом.
Антонин Карас преисполнился благодарности. Он готов был броситься к секретарю, целовать ему руку, но тот уже отвернулся, снял очки и принялся что-то писать. Керголец подтолкнул Антонина к дверям. Только в коридоре каменщик взглянул на выданную ему бумажку и в ужасе вытаращил глаза. На бумажке стоят буквы, которые он только что видел над входом. Теперь они образуют два слова:
Его взяли в цирк! Карас растерянно глядит на Кергольца, а тот знай ухмыляется да посмеивается.
— Керголец… Браток… Куда же мне в цирк… Вот дела-то… Я ж ничего не умею…
— Умеешь, Тонда, умеешь, главное — не робей. Ты умеешь делать многое, без чего здесь не обойтись… А что не умеешь — приглядишься, научишься… Ты ведь чех.
С этими словами Керголец отдернул бархатный занавес, и взору Караса открылся огромный круглый зал, почти до самого верха опоясанный сиденьями. Золотистый столб света, рассекая полумрак, протянулся от многочисленных окон и окошечек под куполом к круглой желтой площадке внизу — туда, где на прекрасном вороном гарцует всадник с красным платком на голове. Конь поднялся на дыбы, шея его изогнута, он грызет зубами мундштук, грива развевается, передние ноги бьют по воздуху, и всадник постукивает по ним палочкой.
Каменщику все это кажется видением, сном. А его курчавый товарищ деловито объясняет ему, что цирк Умберто — один из крупнейших в Европе, что принадлежит он господину Бервицу, что у них более шестидесяти чистокровных коней, не считая слона и зверинца, и что все они скоро тронутся в путь и будут кочевать до самой зимы. В дороге же цирку не обойтись без бригады рабочих, тентовиков, как они себя называют, которая могла бы за два часа поставить шапито и за полчаса убрать его. Руководит такой бригадой у господина Бервица он, Карел Керголец из Либуне. В эту-то бригаду и попал Карас. Хитрого в их ремесле ничего нет, нужно только пошевеливаться и не считать ворон. Ну, да чех никогда не подкачает! Говорят, во всех цирках для этого дела подбирают чехов, да и на другие работы тоже. Чехи нанимаются конюхами, уборщиками, униформистами, музыкантами, клоунами — кем придется; главное — все уметь и помогать всюду. А жизнь — лучше не надо: веселая, привольная, ездишь из города в город, мир увидишь, незнакомые края, новых людей… От баб — отбою нет, с ума сходят по циркачам…
Карел Керголец произносит слова со смаком, точно желая соблазнить прелестями кочевой жизни, а каменщик Карас в эту минуту невольно вспоминает маленькую лиственницу на могилке… Что сказала бы Маринка о его затее податься к циркачам, комедиантам, людям без роду без племени, бездомным бродягам! Что, если они и вправду мошенники и воры? Недаром в деревне каждый раз кричат: «Люди добрые, запирайте хаты, цыгане с медведем идут, представление будет!» И пан вахмистр тут как тут, будто из-под земли вырос, одним глазом на документы цыган косит, другим в их котел заглядывает — не угодил ли туда заяц из господского леса. «Будь на то моя воля, вывел бы всю эту нечисть», — не раз говаривал он в шинке. Вот с кем он связался, он, честный каменщик, селянин, отец семейства! Ни о чем подобном у них отродясь и не слыхивали.
Правда, Керголец вовсе не похож на цыгана, держится с достоинством и, как ни странно, внушает доверие Карасу. Этот, пожалуй, не стал бы водиться со всяким сбродом. Видно, здесь люди получше, не чета тем, что бывали у них в Горной Снежне. Да и потом, он-то корчить из себя шута не станет, у него будет работа не хуже любой другой. Еще неизвестно, каковы дела у мильнеровской артели. Крчмаржик, Церга, Вашек Зеленка, Ирка Ополецкий, Падовец — люди порядочные, отцы семейств, но кто знает: может, они теперь по дворам играют, медяки да хлебные корки выпрашивают, ночуют в сараях и хлевах. А с цирком он хоть свет повидает, и Вашеку не придется натруживать ноги. Вашек, Вашек, что-то он еще скажет на это? Надо будет купить ему в дорогу шапку, а то старая-то совсем поизносилась. Купить теперь можно хорошую — ведь он получит целых семь марок. Боже, сколько артельщикам надо дел переделать, чтобы на каждого пришлось по семи марок!
— А деньги мне так сейчас и заплатят?
— Факт, у каждого есть должок, да в дорогу надо кое-что купить — вот их и выдают, чтобы потом никаких забот не было. Но если уволишься до зимы, у тебя эти семь марок вычтут, так заведено. Можешь зайти за ними в кассу, вон та дверь, рядом с канцелярией. Только давай сначала примерим униформу. Может, подгонять придется.
Они двинулись по проходу, огибая манеж. Керголец поздоровался с наездником на незнакомом Карасу языке, и тот кивнул в ответ, не спуская глаз с ног лошади, проделывавших теперь какие-то замысловатые движения вроде танцевальных па. На другой стороне манежа высилась арка, справа и слева от которой полукружиями расходились ряды сидений, над ней располагалась небольшая эстрада. Пройдя под арку, Керголец свернул за кулисы, и они очутились в полумраке кольцеобразного коридора. Сюда выходило множество дверей, которые, как объяснил Керголец, вели в гардеробные. Карел толкнул одну из них, и они вошли в большую темную комнату, заваленную множеством странных предметов, над которыми висели десятки костюмов. Навстречу им из темноты заковылял хромой человек с худым и невероятно морщинистым лицом: казалось, природа с избытком наделила его кожей, запасам которой соответствовал лишь нос — длинный и отвислый. Посаженные у самой переносицы маленькие глазки глядели с комичной растерянностью и грустью.
— Новичок, Гарвей, — обратился к нему Керголец, — подбери-ка ему что-нибудь из своего тряпья.
— Ну и верзила, — послышалось в ответ. — Ты случайно не ирландец?
Карас беспомощно посмотрел на Кергольца. Он явно не знал, что это такое.
— Нет, Гарвей, он чех, — ответил Керголец.
— Это хорошо, Карел, это очень хорошо. Я не выношу ирландцев. Достаточно одного ирландца, чтобы
