должны были представлять собою ослепительный каскад прыжков, и Ахмед ревниво следил, чтобы ни один из его учеников не утратил того, что он называл горением. Самого Ромео, когда он, лежа на мате, стремительно подбрасывал своих питомцев, и те переворачивались в воздухе, перелетая друг через друга, охватывала настоящая лихорадка; не поднимая головы, он как одержимый принимался петь суру Коней из корана:
«С конями мчащимися, огнем пышущими, искры копытами высекающими, с конями, зарею в набег летящими, с конями, в галопе пылью покрывающимися, с конями, во вражеское войско врывающимися…» Ноги Ахмеда при этом отплясывали, дети летали, как метеоры, номер походил на фейерверк, и зрители начинали аплодировать еще до того, как Ахмед заканчивал.
— Аллах аллахом, а страх страхом, — говаривал он, поясняя принципы своей школы. — Страх сидит в человеке от рождения, а вот смелость — это результат воспитания. Страх страхом не выгонишь. Страх надо изживать, как изживают слабость мускулов. Упражняйся как следует, и слабость превратится в силу, страх — в отвагу, юноша — в мужчину. Франки запрещают детям работать в цирках. Слава аллаху, меня это не касается. Мой пятилетний сын, если судить по тому, что он уже перенес, — настоящий мужчина и готов ко всему.
Правда, во время занятий Ромео бранился, шумел, вращал глазами, но Вашек вскоре понял, что все это он проделывает только для того, чтобы заглушить боль и подстегнуть ученика, что окрики Ахмеда, как и прикосновения его рук, полны сердечности. Заметил он также, что Ахмед требует с него меньше, чем с собственных детей. Когда Вашек научился прогибаться до земли, Ахмед довольствовался тем, что просто заставлял его упираться в землю всей кистью. Своим же он велел все дальше и дальше отставлять руки от головы, хотя каждое движение причиняло острую боль.
— Вашку не будет человеком-змеей, — сказал Ромео Кергольцу, когда тот пришел узнать, как идут дела, — Вашку будет прыгуном и каскадером с благородными манерами потомка старых комедиантских семей. Хорошие манеры в Европе перевелись. Вы, франки, едите вилкой, вытираете рот салфеткой, носите галстук — но ведь все это чисто внешнее. Вы не знаете, какая разница между выходным поклоном и поклоном вежливости, малым благодарственным поклоном и большим благодарственным поклоном или поклоном падишаху. А мои дети — да благословит их аллах! — знают еще, что такое riverenza lunga — на шесть тактов и riverenza grave на четыре, riverenza minima и riverenza semiminima, или, иначе, — breve. Высокое назначение искусства в том и состоит, чтобы сохранять и насаждать изящные манеры, предписанные старинным этикетом, правила которого были составлены мудрейшими учителями в святом городе Карейма, в оазисе Мурзук, в городе Эль Обейд, в Кордофане, в Каире и Дамаске.
— Ладно, — ответил Керголец, — главное, чтобы, когда Вашку вырастет большой…
— Вашку большой не вырастет, — покачал головой Ромео. — Аллаху было угодно, чтобы позвоночник человека рос только в том случае, если он жесткий. Когда великий учитель искусства Али бен Рахмадин просил архангела Михаила, чтобы тот разрешил ему гнуть позвоночник учеников во славу аллаха, аллах, благословенно будь имя его, передал ему через архангела Михаила, что должно выбрать одно из двух: либо неразработанный позвоночник, который будет расти, либо гибкий, рост которого приостановится. И слова аллаха сбылись. Среди нас нет высоких, ибо тело, которое изгибается колесом, не растет.
Керголец вспомнил, что все хорошие прыгуны, которых он знал, действительно были невысокого роста, но он не раздумывал ни над рассказанной Ахмедом легендой, ни над тем, что детские хрящики при занятиях акробатикой окостеневают и рост человека замедляется. Ему хотелось лишь подчеркнуть, что главное для Вашека — это получить хорошую закваску.
— Машаллах! — воскликнул Ромео. — Самый лучший учитель не даст ребенку столько, сколько дает хорошая закваска. Вот смотрите.
Ромео разбежался, сделав не более трех шагов, и перевернулся в воздухе.
— Ессо! Что это было? Господин Керголец скажет — сальто. Но Ахмед Ромео во время сальто сделал еще и пируэт. Это «прыжок щуки», синьор, а не сальто. И обратите внимание: я оттолкнулся от земли, а не от этой вашей доски. И опускался плавно, мягко, будто меня ставили на землю семь джиннов. Как долго я этому учился? Шестнадцать лет, синьор, esercizio di sedici аnnі in totale[84] прежде чем добился плавного приземления. И я должен ежедневно тренироваться, un anno fa, una settimana fa[85], oggi, domani e posdomani — сегодня, завтра, послезавтра, — кто учит меня этому? Нет, синьор, учитель только подготавливает ребенка, делает подвижным его тело, развивает его мускулы, закаляет сердце, объясняет, как этого добиться; все же остальное — дело ученика. Совершенно верно — Ахмед Ромео даст Вашку только закваску, но это будет закваска наилучшей школы, синьор.
В одном все артисты оказались правы: боль Вашек и в самом деле ощущал только первые дни. Временами мальчику казалось, что он не выдержит, и его приглушенное «черт!» по сто раз на дню вырывалось сквозь стиснутые зубы. Но однажды боль в теле вдруг отпустила, все пришло в норму, мускулы и связки приспособились, и утомляться Вашек стал не больше, чем во время любой требующей физического напряжения игры. Это говорило о том, что Ромео разработал его тело равномерно и тщательно. Впрочем, Вашек не задумывался над этим. Он почувствовал себя вдруг как бы рожденным заново и сам постоянно повторял свои трюки. Теперь он мог не шелохнувшись держать стойку, даже когда Ахмед поднимал его высоко над головой. От стойки и мостика он перешел к переворотам — назад на руки и снова на ноги; на цирковом жаргоне это называется флик-фляк. Затем стал разучивать обезьяний прыжок — заднее сальто вбок с приземлением на одну ногу; его брали на лонжу, чтобы он не ушибся, а главное — для храбрости. Впрочем, падать ему теперь было не больно: он научился напрягать мускулы спины и ног и падал словно на тугие подушки. Окрепли и его пальцы; он мог, выпрямившись, упасть на голую землю — растопыренные перед грудью пальцы мягко пружинили при падении.
Как только боль прошла, Вашек воспрянул духом. Ему снова не сиделось на месте, снова носился он по конюшне и зверинцу, боясь хоть что-нибудь упустить, снова стал частым гостем у Ганса, под руководством которого продолжал обучаться верховой езде. Дело и здесь вдруг пошло на лад. Вашек теперь взлетал в седло с легкостью, на какую раньше был неспособен, да и сами занятия не утомляли мальчика, хотя Ганс муштровал его, руководствуясь старыми, довольно-таки жесткими правилами. Больше всего ему нравилось, когда конюх разгонял Мери на корде до карьера, кидал ему мяч и велел подбрасывать и ловить его не глядя на лошадь. Занимательная игра оказалась прекрасной тренировкой для Вашека, приучавшей свободно держаться в седле. Благодаря Ахмеду Вашек научился контролировать себя, следить за движениями ног, рук, корпуса, головы, подмечать, как влияют они на равновесие. Это вошло у него в привычку, и когда Ганс сказал ему, что хороший наездник держит руки в одном положении над седлом, а не болтает ими как попало, — внушения этого оказалось достаточно, чтобы Вашек сразу же совладал с непокорными руками.
Однажды, когда он соскочил с лошади и расседлал ее, его подозвал Ганс. Вашек подошел и едва не задохнулся от восторга: Ганс протянул ему большой кнут, каким пользуются дрессировщики.
— На, Вашку, ты должен научиться обращаться с шамберьером. Ступай на улицу и попробуй пока без лошади.
Вашек чуть не прыгал от радости: шамберьер, настоящий шамберьер, огромный, совсем как у директора или у господина Перейры! Длинный-предлинный, гораздо выше самого Вашека, с красивым изгибом наверху, с белым узким ремнем, который дрожал и извивался, подобно серебристой змее. С торжественным и взволнованным лицом Вашек помчался за повозки, чтобы никто не видел его поединка с шамберьером: тот оказался гораздо тяжелее, чем он предполагал, и Вашек чувствовал, что не так-то легко будет справиться с ним. Так оно и есть! До чего же коварная штука: щелкнешь и — хлоп! — откуда ни возьмись прилетит ремень и вытянет тебя по спине или по голове. И, чтобы как следует щелкнуть, нужна, черт возьми, силенка! Первые дни Вашек не столько щелкал шамберьером, сколько укрощал его. Как-то раз его застал за этим занятием хромой Гарвей.
— Хэлло, Вашку, у тебя великолепный шамберьер, кто тебе дал его?
— Ганс, господин Гарвей.
— И тебе придется работать с ним?
— Да, господин Гарвей.
— Ганс — старый дурак, если думает, что ты можешь держать такое whiphandle[86]. Пойдем со мной, Вашку, я подберу тебе что-нибудь получше.
