животные прибыли в Петербург. Там они с огромным успехом выступали перед царем и царским двором. Столичное дворянство в те годы увлекалось конным цирком и щедро одарило артистов; царь наградил Бервица орденом и поднес ему черкесскую саблю. Затем они несколько недель, делая полные сборы, выступали в Москве. Бервицу пришла в голову счастливая мысль включить в программу группу русских скоморохов. Те были в восторге. Еще бы! Показывать свои шутки и фокусы в столь пышной обстановке! А вокруг манежа теснилась публика. По-детски игривая и веселая, она с трепетом следила за каждым прыжком и бурно реагировала на каждую шутку. Богатые московские купцы, их дебелые супруги с воспитуемыми на дворянский манер чадами смотрели одну и ту же программу по нескольку раз; даже важные, в шитых золотом мундирах государственные сановники с красивыми дамами, которые, сидя в ложах, сами по себе являли весьма эффектное зрелище, — даже они громогласно выражали свое удовольствий и восторг.
В Харькове и других городах юга России Бервиц, помимо обычных представлений с участием скоморохов, стал устраивать состязания наездников с местной казацкой верхушкой. Не раз случалось, что его лучшие жокеи терпели поражение от лихой, дикой конницы украинских казаков. Впрочем, тем сильнее был приток к кассам, с тем большим воодушевлением стекались отовсюду зрители. По Донцу и Дону летела молва о том, какой «добрый» цирк приехал в их края, сколько всадников привез он с собой к днепровским порогам, о том, что комедианты бросили вызов военному казацкому братству, а лошади у них — загляденье! Екатеринослав напоминал былую Сечь времен ее наивысшей славы. Казалось, все «товарищество» под водительством кошевого атамана вновь поднялось на врага-басурмана; сколько хватало глаз — вокруг цирка стояли лошади тех, кто приехал полюбоваться на усатых запорожцев; казаки выезжали на манеж с песней, лившейся из могучей, как орган, груди. Придонецкие и кубанские городки, слободы, хутора пришли в движение. Уж больно хотелось людям поглядеть на циркачей да на своих разудалых конников, превзошедших всадников Запада.
За Георгиевской и Пятигорском взорам путников открылся ощетинившийся скалистыми пиками Кавказ, потянуло ароматами гор. Амфитеатр вокруг арены переполняли теперь на редкость красивые люди, принадлежавшие к разным племенам, но обладавшие одинаково жгучими глазами и бурным темпераментом. А Петер Бервиц вел свой караван все дальше, через крутые зеленые горы на Тифлис, к стремительной Куре, к бледно-голубым водам Каспийского моря — и снова в горы, в таинственные земли, где им стали встречаться смуглые люди на верблюдах и где они уже никого не понимали, так что трем проводникам-персам приходилось исполнять и обязанности переводчиков. По зыбучим пескам и скалистым отрогам караван дотащился до Тегерана.
Так сбылась романтическая мечта Петера. Правда, Тегеран нисколько не был похож на золотисто- розовую жемчужину Востока. Город представлял собой необозримый лабиринт грубых, неприглядных строений и грязных улиц, но здесь находился тот, о ком грезил тщеславный Петер Бервиц, — в Тегеране жил персидский шах, и звали его, как в сказке, Насреддин. По утрам среди фонтанов шестого двора он судил провинившихся, повелевая высечь их или отрезать им уши, а затем сочинял любовные стихи, хотя при дворе специально для этой цели содержался поэт. Шах Насреддин посетил со своими советниками и генералами цирк Умберто и задумчивыми глазами, не шевелясь, смотрел из-под опущенных век на манеж. Остался ли он доволен? Даже многоопытная Агнесса не могла разгадать, что кроется за меланхолическим выражением его лица. Только на другой день к Петеру подвели офицера, который объявил ему по- французски, что его величество шахиншах весьма доволен и вечером намерен вновь почтить цирк своим присутствием. С той поры шах бывал в цирке ежедневно, но лицо его по-прежнему оставалось мертвенным и неподвижным, даже сальто-мортале не могло вывести его из столбняка. Он был похож на привидение и голову в высокой феске склонял лишь тогда, когда по ходу финального шествия перед его ложей разворачивали персидское знамя. Зато Петер ежедневно получал от каких-то загадочных старцев длинные свитки пергамента, испещренные замысловатыми письменами; в посольстве ему сказали, что это стихи персидских поэтов, воспевающие искусство почтенных чужестранцев. А когда цирк Умберто объявил об окончании гастролей, случилось то, чего Петер Бервиц так страстно желал, ради чего он, собственно, и приехал в Персию: шах прислал ему собственноручное письмо, в котором благодарил за доставленное удовольствие. К письму был приложен документ, каковым мосье Альфред нарекался Эмиром белых коней и полковником персидской кавалерии. Нарочные, вручившие письмо, принесли также великолепный полковничий мундир, который его величество дарил господину Альфреду на память. С тех пор Петер Бервиц выступал с лошадьми в персидском полковничьем мундире, с черкесской саблей на боку.
Из Тегерана Петер собирался направиться дальше на восток и поговаривал о триумфальном турне по Индии, но Агнесса воспротивилась этому. Она понимала, что цирк не подготовлен к столь длительным странствиям по незнакомым краям, что фургоны могут не выдержать, что людям такое путешествие сулит одни страдания, а многим животным — гибель. Да и с коммерческой стороны подобное предприятие было весьма сомнительно: за каждое выступление предстояло платить ценою долгих и утомительных переходов. Петер колебался, но окончательно оставил мысль об Индии лишь тогда, когда, будучи еще в Тегеране, убедился, что они находятся на подступах к странам, где культивируется совершенно иное искусство. Даже на небольших городских базарах он встречал полуголых фокусников, акробатов и факиров, которые показывали абсолютно неизвестные в Европе номера или проделывали, как нечто обыденное, трюки, считавшиеся на Западе верхом совершенства. Он видел прыгунов-арабов, с улыбкой на лице крутивших двойное сальто-мортале, видел мальчишек, кувыркавшихся на месте с такой стремительностью, что казалось, будто перед глазами вертится колесо. А на одном из перекрестков он приметил группу косоглазых желтых уродцев, безукоризненно балансировавших длинными шестами с вращавшимися на них тарелками. На каждом углу здесь можно было встретить заклинателя с танцующими змеями или факира, протыкавшего себе железными прутьями грудь, язык и ходившего по раскаленным углям. Тут подвизались волшебники, у которых из пустой металлической миски вырастали охапки душистых цветов; юноши, все достояние которых заключалось в набедренной повязке, тарелке для сбора денег и жерди, которую они ставили прямо на землю, а затем влезали наверх и вертелись там, словно это была крепчайшая мачта. Видел он и погонщиков верблюдов, показывавших со своими двугорбыми любимцами чудеса дрессировки, хотя каждому известно, что нет животного упрямее верблюда. Видел большие театрализованные представления, в которых участвовали дрессированные породистые кошки. Видел танцовщиков в женских платьях, марионеток, волшебный театр теней, а за городом обнаружил огромный природный театр, где давали какую-то мистерию о святом мученике Али, причем на «сцену» выезжали сотни всадников на арабских и персидских скакунах. На одной из площадей Бервиц приметил ручную тигрицу, которую хозяин вел на поводке. Со своих прогулок-разведок он возвращался с тяжелой головой и говорил Агнессе за ужином: «Ах, что за страна, боже ты мой, что за страна! Ее бы всю взять да увезти в Европу — вот был бы цирк!» Бервиц оказался провидцем. Вскоре во Франции появились первые арабы-акробаты, первые китайские жонглеры и японские эквилибристы, и вся Европа изумилась совершенству неведомых ей дотоле древних цирковых школ.
Однажды Петер Бервиц примчался домой в крайнем возбуждении: на южной окраине Тегерана он видел дрессированного индийского слона. Глаза у Бервица горели; захлебываясь, жестикулируя, рассказывал он о том, какой это колосс и что он умеет делать. Бервиц еще не кончил, а Агнесса уже надевала шляпу. Она знала своего мужа: он собирался купить слона, и можно было не сомневаться, что это один из тех случаев, когда Петер с чисто умбертовским упорством станет добиваться своего, чего бы ему это ни стоило. Но именно против этого «чего бы ни стоило» и восставала трезвая натура Агнессы. Она решила сама взглянуть на слона и принять участие в сделке. Это была ее излюбленная тактика — так было проще всего обуздать Петера, когда он чем-нибудь увлекался: она рьяно бралась вместе с ним за дело, но исподволь притормаживала и направляла ход событий, вводя стихию в разумное русло. На этот раз, еще до того как они достигли окраины, ей удалось убедить Петера, что опрометчиво заключать сделку, не разузнав предварительно о ценах. Против самого слона Агнесса ничего не имела — он понравился ей с первого взгляда, она сразу поняла, каким прекрасным аттракционом обеспечат они себя на долгие годы. К тому же в тяжелом кованом сундучке за время удачных странствий накопилось немало золота, и, пожалуй, действительно целесообразней было истратить экзотические деньги на полезную покупку, чем потом с убытком обменивать их в банках. Но действовать следовало осторожно. Слон принадлежал небольшой группе комедиантов, составлявших, по всей видимости, одну семью, и был единственным их достоянием. В то же утро Бервицы посетили европейскую колонию и посоветовались с купцами, с которыми успели
