а протокол составят после, когда вернется хозяин.
— Неслыханно!
— Что я мог сделать? Они предъявили бумажку из магистрата.
— И вы впустили их?
Да, но не отходил ни на шаг.
— Интересно, что же они высмотрели?
— Все качали головами, говорили, будто здание — того, трухлявое, столбы ненадежны, кровля протекает и запасных выходов маловато.
— Скажите на милость! Десятки лет все было хорошо, а теперь вдруг стало не хватать запасных выходов!
— Я им сказал то же самое, а они ссылаются на новые требования.
— Ну-с, и с чем же они ушли?
— С тем, что без хозяина ничего решить не могут, сказали, что придут еще раз, когда вернется господин директор. Тогда, мол, и протокол составят.
— Благодарю, — кивнул Бервиц и отпустил смотрителя. С минуту он стоял неподвижно, закусив губу, затем повернулся и, мрачный, прошел через конюшню на пустырь за цирком. Часть повозок уже стояла на месте; другие только еще подъезжали. Лесенка у «единицы» была приставлена — очевидно, Агнесса была в вагончике.
— Завтра с утра пойду в магистрат, — выпалил он, едва закрыв за собой дверь.
— Что-нибудь случилось? — повернулась к нему Агнесса от зеркала, перед которым причесывалась.
— Кому-то там наше здание не дает спокойно спать. Приходила строительная комиссия, и у нее, видите ли, есть какие-то претензии.
— Не новый ли это конкурент? То варьете, о котором рассказывал Вашеку Гаудеамус?
— Очень может быть… Мне и в голову не пришло. Да, похоже, это дело их рук. Но с меня хватит. Продам здание — и дело с концом.
— Теперь? Осенью? Но это неразумно, Петер.
— Я вовсе и не собираюсь отказываться от него сейчас же. Можно поставить условием, что мы будем пользоваться им до весны. Но мне хочется наконец развязаться со всем этим, привести наши дела в порядок, чтобы у меня снова были деньги — много денег. Ведь за наш участок дадут теперь миллионы, дорогая, попробуй найди в центре города такую строительную площадку! И я же еще должен подчиняться этой дурацкой комиссии?! Являются в мое отсутствие какие-то голодранцы и начинают ковыряться, выискивать труху! Счастье, что я не застал их за этим занятием, не то пришлось бы, пожалуй, запротоколировать дюжину оскорблений и парочку увечий в придачу! Гнилые доски! Трухлявые столбы! Обломить бы один об их головы, тогда бы они убедились, что дерево еще вполне крепкое.
— Не надо так волноваться, Петер…
— Я не волнуюсь, но эти порядки меня бесят! Десятки лет я бьюсь как рыба об лед, чтобы прокормить тридцать семей, просадил на этом целое состояние и за время не слышал ни единого слова признания или поддержки; а вот напасть из-за угла, лишить средств к существованию — это они могут, на это власти готовы пойти хоть сейчас. Ух, чиновники! Сколько благотворительных представлений дал я по их просьбе в пользу бедноты, в пользу сирот, больниц, рождественского комитета. А теперь им, видите ли, не по вкусу мои доски! Небось нашли время, чтобы проверить сиденья в цирке Умберто — не рассыпятся ли они под их геморроем! Некому было взять шамберьер да погонять этих канцелярских крыс по манежу!
Петер Бервиц стучал по столу жилистым кулаком. В нем кипел долго сдерживаемый гнев, лицо его побагровело, на шее вздулись жилы.
— Ради бога, Петер, — упрашивала Агнесса, обеспокоенная этой вспышкой ярости, — не расстраивайся, не порти первый день. Здание действительно обветшало, но ты завтра же договоришься с ними. Зиму-то оно еще послужит. Сколько ты рассчитываешь получить за участок?
— Почем я знаю, — буркнул Петер, — миллионов пять, восемь, десять… Прежде нужно разобраться с этой комиссией! Как они смели явиться в мое отсутствие?
— Десять миллионов… Это ты, пожалуй, хватил, — заметила Агнесса, стремясь перевести разговор на другую тему.
— Хватил, говоришь? Ты, что же, собираешься торговаться со мной? Собственная жена! Дожил, дожил! Сколько же он стоит, по-твоему? Миллион? А? Ха-ха-ха! Госпожа Бервиц хочет лишить господина Бервица девяти миллионов! Вот так номер! Прямо хоть на ярмарку!
— Mais vous etes un fou, mon cher[157], уж не видел ли и ты скачущие ноты, как господин Сельницкий?
— Нет, но я сожалею, что не видел скачущей по манежу магистратской комиссии, очень сожалею, очень… Мне эта травля уже осточертела!
— Мой милый, — медленно, с серьезным выражением лица, Агнесса поднялась со стула, — если вы не перестанете попусту браниться, я уйду. Я не намерена терпеть у себя в доме этот гвалт!
— А, — пыхтел Бервиц, — так я уже и покричать не могу в собственном доме, если мне хочется? Если я не могу не кричать?.. Если я должен кричать, чтобы не задохнуться! Впрочем, разумеется, я ведь только муж! Будь я вонючим львом или тигром, тогда госпожа Агнесса Бервиц мигом примчалась бы и засюсюкала, но так как я всего-навсего муж — ее тонкая натура оскорблена…
Не успел он кончить, как Агнесса прошла через вагончик и с треском захлопнула за собой дверь. Бервиц осекся. Секунду он смотрел на дверь, затем прошипел нечто невнятное и принялся яростно освобождаться от белоснежного пластрона. Он с такой силой рванул галстук, что тот лопнул. Бервиц тупо воззрился на него, потом снова зашипел, швырнул галстук на пол, схватил со стола серый цилиндр и отправил туда же, сорвал манжеты, бросил их на цилиндр, сорвал воротничок — хватил его об пол и принялся топтать эту груду ногами.
Выступая вечером со своими лошадьми, директор Бервиц был мрачнее тучи, ночью беспокойно ворочался во сне, а утром встал насупленный, тщательно оделся и, сухо обронив: «Схожу в ратушу», — направился к двери. Агнесса подняла голову — с какой ноги он шагнет? Бервиц шагнул с правой, и, удовлетворенная, она опять склонилась с иглой над старым костюмом.
Примерно в половине одиннадцатого Вашек начал повторную репетицию с тиграми. Он благополучно проделал с ними пирамиду, рассадил зверей по тумбам и только было собрался перейти к прыжкам, как вдруг заметил, что самая младшая тигрица с Суматры, Рамона, встревожилась и нахохлилась. Вслед за ней ощетинился и огромный Бенгали — глаза его загорелись зеленым огнем. Видимо, что-то произошло, так как волнение охватило и остальных тигров. Вашек продолжал спокойно разговаривать с ними, а сам медленно отступал в сторону — на случай, если Рамона и Бенгали вздумают броситься на него. И тут он обнаружил, что тигры смотрят не на него, что их раздражает что-то за пределами клетки. Оглянувшись на долю секунды, он оторопел. Возле решетки, как привидение, стоял Венделин Малина, бледный, с вытаращенными глазами.
— Рамона! Бенгали! Сесть! — прикрикнул Вашек на тигров. — Рамона, сидеть! Бенгали, сидеть!
Звери нехотя выполнили приказание.
— Ради бога, Малина, — вполголоса произнес Вашек, не спуская глаз с тигров, — что вы делаете, так и до беды недалеко…
Старик стоял неподвижно, прижавшись белым лицом к прутьям решетки.
— Что случилось, Малина? — настойчиво проговорил Вашек.
— Скажите… бога ради… — Губы Малины заметно дрожали, обнажая голые десны. — Скажите, бога ради… где… господин?
В его облике было нечто таинственное, внушавшее ужас, будто и в самом деле у клетки стояло привидение, силясь что-то вымолвить.
Вашеку стало жутко. Но он взял себя в руки, щелкнул бичом и крикнул:
— Вниз, алле!
Тигры поднялись и, скаля клыки, с фырканьем и урчаньем спрыгнули на землю.
— Open the door! — крикнул Вашек стоявшим позади двум служителям. — Репетиция окончена!
Полосатые тела хищников плавными прыжками помчались к выходу, где уже гремели засовы. Вашек,
