в глаза. – Я ведь знаю: улащивая хазарского посла, ты разрешила совершить набег на одну из окраин княжества. Тысячу дев отдать тебе прелюдно стыдно, а разорить веси, опустошить целый край, предав людей в тайном сговоре, – не зазорно. Слышал я, твой Бог уши режет грешникам… Кто без ушей-то останется за этакий сговор?
Княгиня Ольга побледнела. Она не ожидала такого. Сын и вправду стал мужем. Молчала.
– Отдай мне стол! – сказал Святослав. – Я не позволю хазарам опустошать Русскую землю.
– Хазар побить мало. – Ольга глядела на сына, как смотрят ее иконы. – Хазария должна исчезнуть. Но под каганом вся степь, горы, леса. И все племена. Отразить нашествие – много ума не надо. Побьешь бека – получишь во враги самого кагана. Ты меня осудил, а теперь поди и подумай. Вы с гузским князьком кабана запороли насмерть, по вашим ли силам зверь Итиля, Белой Вежи, Семендера? – Закрыла глаза. – Я боюсь за Русскую землю… Я так долго врачевала и собирала имение наших пращуров после ран, оставленных тебе в наследство твоим отцом.
– Я побью хазар! – топнул ногой Святослав. – Слышишь! Ты – мудрая, но дед мой – князь Рюрик[25], во мне кровь князя Олега[26].
Поклонился матери, пошел прочь, но вернулся:
– Мир того не стоит, чтоб за него платить народом.
Ушел, хватив дверью.
Ольга перекрестилась на икону.
– Мир – жизнь, мир дорого стоит, – опустилась на колени перед Богородицей. – Почему, Господь, не благословил женщины быть на княженье? Сядет на сие место сын мой – и люди забудут радости покоя и труда. Звенит в ушах моих от будущей гульбы мечей. Голова гудит от конского топота. Плачет сердце о сиротах, о юных вдовах. Господи! Богородица! А ведь этому быть…
На аркане
Осень стояла теплая, сухая. И вдруг за одну ночь пришла зима. Морозная, снежная. А дубы не скинули листву. Стояли черно-золотые на ослепительно белом.
Каждую ночь Баяну снилась мама. Она летала над ним птицей, трепеща крыльями, отгоняла невидимую напасть.
Баяну жилось весело. По утрам волхвы учили его грамоте. Сначала своей, русской, потом греческой, по греческим книгам, приказывая заучивать многие страницы. И еще одному языку учили – хазарскому.
– Не робей перед чужими словесами! – ободрял Благомир Баяна. – Никогда перед чужими не робей. У хазар – сила, у нас – ум. Голова у тебя светлая. Что узнаешь в детстве – то будет называться в старости мудростью.
Во второй половине дня Баян играл на гуслях, старец сказитель обучал его песням о славных деяниях пращуров.
Благомир назначил отроку два перерыва между часами учебы. Перед обедом его оставляли в одиночестве. Он мог сидеть дома, мог идти к лошадям или в лес, к деревьям. Вечером ему разрешалось быть с ребятами. Верховодили старшие, но одиночеству он был полный хозяин.
В иные дни Баян отправлялся в храм. Он любил быть здесь между службами. Перед «Спасом в Силах», перед Богородицею горели сияющие лампады.
Стоял, смотрел на Бога княгини Ольги, и Бог смотрел на него. Баян переходил с места на место, укрывался за столпом, украдкой выглядывал: глаза Христа не теряли его, а поднятая рука благословляла. Персты были соединены как-то очень сложно. Персты длинные, рука не богатырская, но Баяну чудилось, сила исходит от сокровенного знамения дивная.
И подходил он к Богоматери. Ждал. В лике Матери и Девы он ощущал едва приметную улыбку. Сердце сжималось: а вдруг Она – улыбнется ему. Она ведь так похожа на маму.
Оглянувшись по сторонам – нет ли кого – он, едва раскрывая губы, просил Ее однажды:
– Будь мне здесь матушкой. Моя матушка далеко…
К нему подошел монах:
– Хочешь, я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа?
Баян попятился, попятился и кинулся бежать.
Зима сыпала снега. И, боясь монахов, Баян перестал ходить к Богу и к Богородице. Он ходил теперь в кузницу и в светелку к мастерам, где трудился Горазд.
Горазд чеканил навершие для турьего рога. Птиц с хищными лапами, с орлими носами. Человечков с луками. Цветы.
Баян тоже пробовал вырезать цветок. Получилось так худо, что он перепугался: испортил всю работу.
– Ничегошеньки не испортил! – сказал Горазд и единым быстрым движением резца превратил Баянову нелепицу во вьюнок.
– Тебе Род помогает, когда ты его просишь? – спросил Баян Горазда.
– Я никогда его не просил! Зачем дедушку тревожить? Уж как-нибудь сам управлюсь. – И тоже спросил: – А тебе не скучно слова учить и ничего не делать?
– Не скучно. Слов много. Все разные. По-гречески говорить лепо. И по-хазарски лепо. Если бы узнать все языки, можно с Богом говорить.
– С Родом?
– Нет! – прошептал Баян.
– Со Сварогом?
– Побегу я. Мне на гуслях пора играть.
Схватил шапку, шубу. Оделся, выскочив на мороз.
Какие-то люди на конях ездили по краю поляны.
Шубы серые, волчьи. Лошади, как звери, косматые.
«Кто это приехал?» Баян загляделся, оступился…
Тропинка узкая – нога провалилась в глубокий снег. Он упал, забарахтался, выбираясь на твердое место. Но едва он поднялся, как что-то просвистело в воздухе, хлестнуло, и он снова повалился в сугроб. Его тотчас дернуло, поволокло, безжалостно стискивая тело до боли.
«Хазары!» – как молния, сверкнуло в голове.
– Хаза-а-а-ры! – крикнул он, но в рот набился снег, и, чтоб не задохнуться, он сжал зубы и губы. И глаза пришлось закрыть, как бы о наст не покорябало.
Аркан обжигал, сознание меркло, зарницы пыхали в голове. То лицо Власты мелькнет, то Ярополка, то самого Бога княгини Ольги. Щемила душа, стонала: «Не успел Благомир вещего слова сыскать, оградить Русь от хазар, от напасти. Не успел…»
Гибель Хазарии
Псалмопевец и каган
Стены, потолок, пол, даже двери были увешаны и устланы звериными шкурами. Комната круглая, здесь трем дюжинам человек не будет тесно.
Босыми ногами ласково по мехам ходить. Баян и вдоль стен прошел, трогая шкуры. Наконец сел в дальнем углу на огромную медвежью башку.
Новая жизнь на чужбине для юного волхва задалась удивительней прежней. На дележе рабов он достался кагану. Дворецкий, сортируя полон, спросил Баяна, что он умеет делать.
Голос удивил царедворца.
He на тяжкие работы, не на побегушки определили нового раба. Учили еврейскому языку, псалмам царя Давида[27], игре на псалтири[28]. Кантора, наставлявшего отрока в пении, изумил не столько голос юного раба – его память. Баян знал мелодию и слова псалма с одного прослушивания.
Уже через две недели юного псалмопевца доставили в звериную комнату. Одели царевичем. Рубаха из золотистого атласа, с рубиновой запоной на вороте. Кафтан из парчи, со стоячим воротом, с алой подкладкой, с опушкой из соболя. Обули в червленые чеботы.
Дворецкий, оглядев Баяна, остался доволен.
– В Царьграде за багрянородного приняли бы!
Псалтирь была позлащенная, струны золотые.
