Баян сел на берегу. Засмотрелся на это дивное мерцание.
– Куличок-ходочок ходил за море, – спел он тихонечко матушкину песенку. – А за морем жизнь – диво дивное…
И еще раз спел. И вдруг увидел зверька. Зверек смотрел на него из травы. Золотистый, гибкий.
– Ласка! – догадался Баян.
Зверек не уходил, словно ждал песенки. Он спел ему, что пришло на ум.
Зверек припал к земле, исчез.
Только теперь Баян увидел: на другом берегу у воды сидит Благомир, смотрит на воду.
Баян вскочил. Поклонился. И тоже посмотрел на воду.
Жрец улыбнулся.
– Это я хотел увидеть то неведомое, что открылось твоим глазам. Пошли, Баян. Солнце зовет на обед.
В большой избе от стены до стены – стол. У стены сидели старцы, спиной к двери мужи во цвете лет, в конце стола четверо отроков.
– Будь среди нас меньшой, а большим тебя дедушка Род[2] да лета поставят, – сказал Благомир, усаживая Баяна на край скамьи.
А место уж так мало – никак не прилепишься.
– Принесите пенек! – приказал Благомир.
Пенек поставили у стены. И сел Баян против жреца.
Пропели благодарение Сварогу[3], поставили еду Роду и сами взялись за хлеб да ложки.
Деревянные глубокие блюда приходились одно на четверых. Для отроков стало теперь на пятерых. Трем ученикам было лет по двенадцати, а сидевшему на краю, может, и девяти еще не исполнилось, да все равно старше. Баяну неделю назад на семилетье подарила матушка расшитую васильками рубашку. По вороту васильки, по рукавам, подолу.
До блюда было далековато, потянулся Баян в свой черед – не достал. Старший из отроков улыбнулся, подвинул блюдо.
«Что жрецы-то едят?» – подумалось Баяну.
Крапивные щи! Такие же, как матушка вчера сварила. Вкусные.
– Яйцо вылавливай! – шепнул Баяну сосед.
Раз черпнул – не далось. И другой раз не далось.
– К краю прижимай! – посоветовал доброхот.
Попалось.
Щи выхлебали. Принесли каждому кружку квасу да по два пирога. Один с мясом, другой медовый.
Поели, восславили Сварога и Рода: Баян хотел с ребятами пойти, но один из воинов повел его за собою через рощу. Вышли в луга. Воин показал на стог, на лестницу.
– Забирайся наверх. Поспи. Потом погуляй. Как солнце над лесом станет, приходи ужинать.
К ребятам хотелось, но что поделаешь.
На стогу высоко! Солнышко близко. Речку видно под косогором, дали, потонувшие в лучах. Лег Баян, раскинув ноги и руки.
– Весь я твой, Сварог, внук дедушки Рода.
Может, и не надо было так-то говорить: солнце в облако ушло. Облако – кудрявый баран. Идет по небу потихонечку, а за ним ярочки, уж такие светлые – смотреть больно.
«Небо-то все равно что лужок», – подумал Баян.
Пригляделся. Так оно и есть – лужок. Травы синие, шелковые. Овцы траву щиплют, по всему лужку разбрелись.
«Уж не звезды ли это?»
Призадумался, но не додумал загадку: по небу летел плащ Благомира.
Баян глаза протер: не облако – плащ, тот самый, по которому речку переехали. Летит сам по себе. Дивное дело!
Вдруг то ли рокот дальнего грома, то ли бревна сложенные раскатили? А вроде бы и гусли? Да и впрямь гусли. И гусляр вот он! Борода по земле течет, как туман. Сам белая гора. Поет славу. Князю ли с княгиней, пращурам, а может, сеятелю да хлебушку – не разобрать ни единого слова.
Рокоты не рокочут уже – громыхают, со струн молнии спархивают.
Видит Баян, старец серебряного края гуслей не касается. Одряхлела рука, не достает звончатых струночек.
Вот и дернул сам за серебряные. Струночки-то легонькие, шелковые. Пошли по ним переливы, перегуды, а последняя струна уж так звенит, как душа щемит.
Не на ту ли жаль прилетели, встали на небе перед другом две птицы. Лики у них девичьи, на головах кокошники, узоры окатным жемчугом выложены. Крылья огромные, как знамена, цветом то ли до синевы черны, то ли до?черна сини. Одна птица поет – избы горят, по лесам, по вершинам огонь валом валит, с бора на бор переметывается. Другая поет – вода из рек, из озер столбами ходит. Хороши песенки! И, не ведая, что ему делать, как земле помочь, самому спастись – запел Баян птицам наперекор. Голосочек все равно что паутинка средь небес, но опал огонь, осела вода. Не стало птиц.
Старец поклонился вдруг отроку, подает гусли.
– Теперь тебе петь, мои песни кончились.
А гусли до небес, колки за облаками.
– Не удержу! – испугался Баян.
– Русь – не трусь! – улыбнулся старик.
Взял Баян гусли и – проснулся.
Орел парит, в лесу иволга надрывается, предупреждает.
Съехал Баян со стога, о лестнице забыв, о землю стукнулся. И пятки больно, и пить хочется, а солнце еще высоко. Пошел к реке.
Поле прямехонько в небо упирается, а потом плавно вниз. Река что-то уж очень далеко, змейкой.
А Баяну весело, ноги бежать просятся. Побежал, да все скорей, скорей! Ветер рубаху рвет, в грудь упирается, будто не пускает. Хохочет Баян, пуще летит – да и стал на самом краю пропасти. Дедушка Род длань на плечо ему положил.
Утес как белая стена. Дорога внизу. По дороге телега пылит. Лошадь с муравья.
Отступил Баян от края на шаг, на другой. Ноги подгибаются, как у теленка новорожденного.
Хотел сесть, не сел. Хотел обратно бежать, не побежал.
На утесы смотреть страшно, а не смотреть – стыдно. Чего теперь трусить? Худшее миновало.
Поднял глаза – Каменный конь. Белый как снег. Голова да грудь из горы выступили. Подошел ближе к краю – копыто увидел. Тоже гору пробило. Копыто над жертвенником. Святилище.
Может, и смотреть на это нельзя. Пошел скорее наверх, к стогу.
Постоял возле лестницы. Куда себя девать? Поглядел на рощу. Побежал к деревьям, как к родне. Залез на клен. Сел в ветвях, как птица, затаился. Посидел, посидел, сорвал листик, черенок пососал. И заплакал, рта не разжимая, чтоб даже дереву не выдать пережитого страха.
Пришел Баян на ужин вовремя. Смотрит, над его пеньком, на стене – плащ Благомира висит. Слетал куда надо было и вернулся.
Три испытания
После трапезы Баяна окружили жрецы. Сначала везли в телеге, потом вели через лес, поваленный буреломом. Вышли на поляну. Ни избы, ни хлева, один колодец с журавлем.
– Много ли страха в тебе, отрок? – спросили жрецы.
– Не ведаю, – пролепетал Баян, холодея.
– Не расти, как трава, расти, как человек. Измерь – немереное, неведомое – изведай.
На Баяна надели шубу, шапку, а то, что ноги босы, – не посмотрели. Подвели к бадье:
