«— Собирай бумаги и приезжай!
— Да ведь паспорт у меня хреновый.
— Х… с ним, бери хреновый паспорт и приезжай!» — вспоминал Кузин.
Должность заместителя директора института по научной работе Кузин занимал последние 23 года своей жизни.
Гумилев возобновил дружбу с Кузиным только во второй половине шестидесятых (первое сохранившееся письмо датировано январем 1966-го). Адрес Кузина Гумилев взял, вероятно, у Надежды Мандельштам, с которой Борис Сергеевич переписывался много лет. Гумилев не без удовольствия приезжал в Борок (Ярославская область), где размещался Институт биологии. Папанин создал сотрудникам такие условия, что восхищенный Гумилев назвал их быт «постпоместным».
Из письма Л.Н.Гумилева Б.С.Кузину. 17 июня 1967 года:
«Дорогой Борис Сергеевич! <…> Уезжать от Вас мне очень не хотелось. Было так хорошо, что и сказать нельзя. <…> Вспоминаю о Борке как Мильтон о потерянном рае. <…> Спасибо Вам, дорогой, милый друг, за прекрасные дни, беседы и очарование постпоместной жизни».
Разумеется, Гумилев ездил в Борок не отдыхать. Кузин после смерти Гурвича остался, если не считать зоолога Евгения Смирнова, единственным в СССР ученым, всерьез интересовавшимся теорией биологических полей. Он дал прочитать Гумилеву свою рукопись. Гумилев даже хотел помочь Кузину с публикацией этой статьи, но почемуто этого не сделал. Ее напечатают лишь в 1992 году в журнале «Вопросы философии», когда Бориса Сергеевича уже давно не будет на свете.
Поле координирует действия сообществ организмов, от колонии клеток до сообществ животных, например морских котиков или тех же муравьев, «выполняющих сложные работы по постройке гнезда, по воспитанию молоди, сбору и распределению пищи, совершающих набеги за чужими куколками и проводящих предварительную шпионско-диверсионную работу в чужом муравейнике». Впрочем, дальше пересказывать статью Кузина не стану. Она доступна в интернете, так что всякий желающий может ее прочитать и оценить.
Гумилев попытался «выжать» из Кузина все, что было ценно для пассионарной теории этногенеза: «…без Ваших мыслей я не могу обойтись, — писал он Кузину. — Теория биологического поля!!! Есть она у меня на вооружении – новая наука родилась; нет – выкидыш». Но Кузину не нравилось, что у Гумилева к нему интерес не дружеский, а деловой, утилитарный. Они перешли на «ты», но со временем начали друг от друга отдаляться. Борису Сергеевичу было под семьдесят, его взгляды на историю давным-давно сформировались, а Гумилев говорил нечто столь странное и непривычное, что казалось старому ученому ахинеей. Кузин в глаза посмеивался: «Ах, Лева, ведь все может быть совсем не так!» А за глаза отзывался о Гумилеве довольно резко: «…главная причина чуши, которую он несет, — отсутствие европейского образования, которым отличалось поколение моих учителей. <…> Вести споры с людьми, знающими только то, что напечатано на русском языке (в лучшем случае – еще и на английском), бесполезно и очень утомительно».
Кузин советовал Гумилеву больше читать научную литературу не только на французском и английском, но хотя бы еще на немецком, а Гумилева это только раздражало. Как ни странно, Гумилев оказался прав! Для своей пассионарной теории этногенеза Гумилев не почерпнул бы в тогдашней (да и в сегодняшней) западной науке ничего ценного. Сама сфера исследований этноса, нации и национализма оказалась под таким подозрением у интеллектуальной элиты, что о свободе научного поиска европейским и даже многим американским ученым пришлось забыть. На Западе не было ничего подобного пассионарной теории этногенеза, что признали и немногочисленные европейские исследователи творчества Гумилева, например, Марлен Ларюэль.
СЕРЕБРЯНЫЕ ЧАСЫ И АРКОЛЬСКИЙ МОСТ
Гумилев понимал, что идея поля недостаточно разработана даже в биологии, он же, гуманитарий, никогда не смог бы ее доказать. И все-таки решил использовать в качестве рабочей гипотезы, которая вроде бы не противоречила установленным фактам, а многие загадочные явления объясняла: «Этнос – это пассионарное поле одного ритма, ибо у другого этноса свой ритм». Ребенок не только усваивает этническую традицию, но и встраивается в «ритм этнического поля» своего этноса: «его биологическое поле начинает колебаться в унисон с полями окружающих».
Положительная комплиментарность объясняется совпадением ритмов полей, отрицательная – их несовпадением, какофонией. Значит, при межэтнических контактах происходит что-то вроде интерференции. Гумилев считал, что таким образом объяснил не только комплиментарность, но и, например, ностальгию, у которой, получается, есть не психологические, а прямо биофизические причины.
На самом деле некоторые факты плохо встраиваются в гипотезу этнических полей. Вот сам Лев Николаевич Гумилев, русский человек, имел отрицательную комплиментарность, скажем, с немцами (судя по его впечатлениям от Германии). Допустим, что таких, как он, большинство, но ведь среди русских встречаются германофилы. С татарами и казахами у Гумилева была положительная комплиментарность, но обо всех ли русских можно такое сказать?
При помощи гипотезы поля Гумилев попытался объяснить явление, хорошо известное еще в античности, но так и оставшееся загадкой, — влияние сильной, по Гумилеву – пассионарной – личности на окружающих: «Пассионарность обладает важным свойством: она заразительна. Это значит, что люди гармоничные (а еще в большей степени – импульсивные), оказавшись в непосредственной близости от пассионариев, начинают вести себя так, как если бы они были пассионарны. Но как только достаточное расстояние отделяет их от пассионариев, они обретают свой природный… поведенческий облик». Гумилев приводил примеры преимущественно из военной истории: Наполеон при Лоди и на Аркольском мосту не только сам бросился на верную смерть, но и увлек за собой тысячи людей, которые в нормальном состоянии ни за что бы не пошли в столь рискованную атаку. Одно появление Суворова вызывало в войсках необыкновенный энтузиазм, как бы повышая их атакующую мощь. В конце жизни Гумилев, по просьбе Владимира Мичурина взявшийся уточнить понятия своей теории, сформулировал понятие пассионарной индукции яснее и проще: «изменение настроений и поведения людей в присутствии более пассионарных личностей». Пассионарная индукция «пронизывает все этнические процессы, будучи основой всех массовых движений людей, инициаторами которых являются пассионарии, увлекающие за собой менее пассионарных людей. Таковы политические движения, крупные миграции, религиозные ереси и т. д.»
Нормальные, гармоничные люди не обязательно ведут себя как пассионарии, но, главное, они попадают под влияние этих пассионарных личностей. Гумилев приводил в пример знаменитую речь Достоевского о Пушкине. Но примеров можно привести множество.
Считается, что Сталин никогда не был хорошим оратором. Его речи, как правило, банальны и малоинтересны. Однако не только речи Сталина, но даже само его появление вызывало реакцию, которую обычно называют «массовым психозом» – явление, не объяснимое одним лишь страхом: «ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. <…> Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – только видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время с какимито вопросами обращалась Демченко. И мы все ревновали, завидовали – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: 'Часы, часы, он показал часы', — и потом, расходясь, уже возле вешалок, вновь вспоминали об этих часах.
Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова. <…> Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью».
Это фрагмент из дневника Корнея Ивановича Чуковского. Почему же они с Пастернаком, серьезные, немолодые уже люди, превратились в восторженных обожателей маленького невзрачного тирана? Ведь Чуковский не помнит даже, сказал ли Сталин что-либо или только молчал и показывал на часы. Воздействие Сталина было не в словах, а в чем-то другом, на первый взгляд, совершенно
