авторитетной. Она связывает этнос со сферой коллективного сознания, изучаемого социальной психологией».
Этот взгляд господствует в нашей науке, а в Канаде, США и в Европе он практически общепринятый. Самый главный признак этноса или нации – этническое (национальное) самосознание. Если человек считает себя французом, значит, он француз, считает себя немцем, значит, немец. А как узнать, что он там считает? А просто спросить, ответ и будет проявлением этнического или национального самосознания. Идеал идеализма: слово становится плотью, сознание рождает бытие. Даже удиви тельно, как такая теория могла победить в советской науке задолго до падения коммунизма.
Но вот пример совершенно реалистический, более того – массовый. Во время переписи населения наши этнографы открыли на просторах России совершенно новые идентичности. Сотни, если не тысячи людей в графе «национальность» указали: «эльф», «гоблин», «гном» и даже «тролль». Вот так этнографы попали в яму, которую сами же нечаянно вырыли. А ведь им ничего не остается, как признать появление в России всех этих «идентичностей». Более того, я уверен, что люди, записавшиеся эльфами или гномами, могли быть совершенно серьезны.
Так что, теория Гумилева псевдонаучна, а взгляды этнографов научны? И этнос гоблинов или эльфов – это результат применения строго научной теории?
При всех недостатках теории Гумилева она выглядит куда более достоверной и научно обоснованной.
Но главное направление в критике Гумилева – вовсе не научное, а политическое.
Козлов, Шнирельман, Панарин, Янов, Клейн – почти все известные критики Гумилева – уверены: теория Гумилева опасна, безнравственна и политически вредна.
Виктор Козлов еще в 1974-м году заявил, что Гумилев оправдывает все злодеяния мировой истории: «В чем же виноваты Чингисхан, Наполеон или Гитлер и, главное, при чем тут феодальный или капиталистический строй, если 'пассионарная' активность таких 'героев' была вызвана биологическими мутациями, а сами они и поддерживающие их группы, проводя завоевательные войны, следовали лишь биогеографическим законам развития монгольского, французского или германского этносов?»
Через восемнадцать лет Лев Клейн своими словами повторил мысль Козлова, а в 2000 году Панарин и Шнирельман обвинили Гумилева в грехе более тяжком: «…целому ряду этнических групп застой буквально предписан» и сделали страшный вывод: «…тотальная биологизация исторического процесса, осуществленная Гумилевым, дает… квазинаучное обоснование для культивирования этнического снобизма с примесью расизма». Между тем Лев Гумилев прямо утверждал: «Неполноценных этносов нет!»
Другие ученые считали отсталые племена детьми, которые почему-то остановились в развитии, а Гумилев называл их «старичками». Они давным-давно прожили бурную молодость и блистательный расцвет, а теперь стали пенсионерами. Но Гумилев никогда не ставил старичков ниже молодых. Напротив, он вместе с Константином Ивановым предлагал создать, например, древним сибирским народам особые условия, при которых те могли бы сохранить свою традиционную культуру, а значит, и самих себя. Что здесь безнравственного? Безнравственно «модернизировать» жизнь древних народов. Это все равно что заставлять столетних старцев бегать стометровку. Иной и не добежит…
А ведь критики Гумилева не остановились даже перед обвинением Гумилева в культурном расизме, нацизме, фашизме. Клейн писал, что Гумилев оправдывает мораль апартеида. Но дальше других пошел Шнирельман: «От нацистов Гумилева отличало лишь то, что упадок древних обществ они объясняли расовым смешением, а он – этническим». Вот так Гумилева, который в 1945-м сбивал «фокке-вульфы» под Альтдаммом и расстреливал атакующих нацистов под Тойпицем, поставили в один ряд с идеологами национал-социализма.
Очень не хочется верить, что конфликты между народами могут быть закономерны и неизбежны. Верить хочется во что-то доброе, хорошее. В слияние социалистических наций в едином советском народе, как Виктор Козлов в 1974-м. Или в глобализацию, как Виктор Шнирельман в 2006-м. Но чем это кончится, неужели непонятно? Ведь между статьями Козлова и Шнирельмана – кровавые погромы в Сумгаите и Баку, война в Карабахе, повсеместное торжество национализма, распад Советского Союза, бегство сотен тысяч русских из Средней Азии, чеченские войны наконец.
ГУМИЛЕВ И ЗАПАД
В шестидесятые годы Гелиан Прохоров спрашивал Льва Гумилева, почему тот не перебежал к англичанам в 1945-м? Гумилев ведь не был советским человеком, ненавидел Сталина, пережил три ареста и два следствия, отсидел в лагерях уже пять лет. Гумилев как будто отмахивался: «Геля, они бы меня выдали».
А ведь теоретически Гумилев мог носить форму британской, французской (деголлевской) и даже американской армии. Мог бы, если бы Ахматова эмигрировала вместе с ним или просто отправила сына за границу. Его будущее не было предопределено.
Вероятно, четырнадцатилетний Лева и не знал, что его судьба решалась где-то между осенью 1924- го и осенью 1926-го. Сохранилось по меньшей мере два свидетельства, по которым можно судить о намерениях Ахматовой.
В октябре 1924-го эмигрировал историк и литературовед Владимир Вейдле, и Ахматова попросила его «навести в парижской русской гимназии справки насчет условий, на которых приняли бы туда ее сына, если бы они решились отправить его в Париж…»
Еще интереснее письмо Марины Цветаевой к Анне Ахматовой, отправленное в ноябре 1926 года:
«Дорогая Анна Андреевна, Пишу Вам по радостному поводу Вашего приезда. <…> Одна ли Вы едете или с семьей (мать, сын). Но как бы ни ехали, езжайте смело. <…> Напишите мне тотчас же: когда – одна или с семьей – решение или мечта…»
Ахматова отказалась эмигрировать, осталась «со своим народом». Она сделала правильный выбор. Поэтесса Серебряного века могла стать великим русским поэтом только на Родине.
А если бы она уехала, как могла сложиться судьба Льва Гумилева?
Ахматова часто спрашивала себя: «А что бы было, если б он воспитывался за границей? <…> Он знал бы насколько языков, работал на раскопках с Ростовцевым, перед ним открылась бы дорога ученого, к которой он был предназначен».
Анна Андреевна была совершенно права. Гумилев не провел бы тринадцать лет в лагерях. Ему не пришлось бы годами зарабатывать рабочий стаж, чтобы поступить в университет. Он окончил бы Сорбонну или Кембридж, а потом мог бы преподавать и заниматься научными исследованиями в Европе, а мог и переехать в США. Например, в тот же Нью-Хейвен, где работали Георгий Вернадский и Михаил Ростовцев, величайший антиковед – историк и археолог.
Языки Гумилев учил бы не в лагере, а в университете. Тюркскими языками овладел бы в совершенстве, научился бы читать по-китайски. Словом, Лев Николаевич стал бы востоковедом мирового уровня. Возможно, затмил бы Эдуарда Шаванна и Рене Груссе. Ездил на международные конгрессы по несколько раз в год. Гумилев сделал бы блестящую академическую карьеру.
А мог бы он создать свою теорию этногенеза?
Академик Панченко считал, что тюрьма помогла Гумилеву: «Неволя определяет и тематику, и, так сказать, методологию творчества».
Не верю я в целительную силу тюрьмы. Сомневаюсь, будто баланда и пайка сырого хлеба способствуют гуманитарным исследованиям, а недостаток сахара и фосфора стимулирует работу мозга. Да, Гумилев размышлял об этногенезе во время долгого пути из барака на работу. Но он еще лучше мог бы размышлять, скажем, по дороге из своего загородного особняка в университет. Идея пассионарности пришла Гумилеву, когда он лежал под нарами в «Крестах». А могла бы еще скорее прийти, допустим, после партии в лаун-теннис или во время вечерних размышлений над стаканчиком виски в каком-нибудь лондонском клубе, за чашкой кофе в парижском кафе.
Гумилев, несомненно, создал бы на Западе свою теорию и, возможно, сделал бы это гораздо раньше.
