ахнул, — вспоминал Прохоров. — Дело в том, что в этом самом доме на Московском проспекте, где жил Гумилев, я проходил строительную практику, когда учился в Военно-воздушной инженерной академии имени А.Ф.Можайского (еще до университета). У меня даже сохранилась фотография, где я малярничаю в будущей комнате Льва Николаевича». Гумилев был восхищен:
«Геля, — рокотал он, — пока меня реабилитировали, вы, оказывается, строили мне дом!»
Здесь Гумилев принимал гостей и вел с ними беседы, плавно перетекавшие в домашние лекции.
Из интервью Гелиана Прохорова: «…смысл моей жизни состоял в бесконечных разговорах с этим уникальным человеком и в чтении всего, что он писал. Историю он знал прекрасно, интересно ему было думать о ней, интересно, когда его мысли воспринимали, обсуждали. Очень живого ума был человек, очень! У меня же была просто ненасытная потребность говорить с Львом Николаевичем. Я наслаждался игрой его виртуозной мысли».
Знакомство с Гумилевым изменило жизнь Прохорова. Отчисленный из академии, недавно отслуживший в армии молодой человек поступит в 1960 году на истфак ЛГУ и сделает неплохую карьеру, став известным историком и филологом-русистом.
Гумилеву, несомненно, хотелось вернуться в привычный ритм научной жизни, усвоенный еще в студенческие годы: каждое лето – раскопки. Гумилев не был кабинетным ученым. Когда Ахматова с возмущением рассказала сыну о легкомыслии Николая Степановича, который уехал в Африку вскоре после свадьбы, Лев искренне удивился: «А как же можно было отказаться от экспедиции?»
Еще в лагере Лев Николаевич разболелся настолько, что был уверен: в экспедиции его больше не пустят. Все к тому и шло, болезнь не оставила Гумилева и на воле. Наталья Казакевич, сотрудница Эрмитажа, где с осени 1956-го работал Гумилев, вспоминала, как Лев Николаевич во время приступов «падал головой на стол и глухо стонал». Но уже летом 1957 года Гумилев поехал в экспедицию на Ангару, куда его пригласил Окладников. Поехал отчасти ради денег и ради дружбы с Алексеем Павловичем. А с 1959-го по 1967-й он будет ездить в экспедиции почти каждый год, планировать, ставить задачи, руководить раскопками и даже нырять с аквалангом в бурное море.
Летом 1961-го Гумилев решил подтвердить гипотезу Абросова новыми полевыми исследованиями и после раскопок в дельте Волги отправиться в Дербент. Этот древний город в юго-восточном Дагестане много лет был пограничным. Арабы называли его Баб-эль-абваб – «Большие ворота». Эти ворота держали на замке.
Персидские шахи из династии Сасанидов сделали Дербент самым северным пограничным городом своего государства. Самый знаменитый из Сасанидов, Хосров I Ануширван, велел построить в Дербенте стену, которая одним концом уходила бы в неприступные горы Кавказа, а другим – в море. Эта стена закрывала проход для воинственных кочевников северных степей в подчиненное тогда персам Закавказье. В определенном смысле северная дербентская стена оказалась миниатюрным аналогом Великой Китайской. Дербентская стена не спасла земли персов и грузин от хазарских и тюркских вторжений, тем не менее служила северной границей Персии вплоть до девяностых годов XVIII века.
Гумилев, не только историк, но и географ, отметил мудрость персидских строителей, соорудивших стену как раз на границе ландшафтных зон: «На север, насколько хватало глаз, простирается знойная, выгоревшая степь. Это вариант уже знакомого нам ландшафта, вытянувшегося языком между отрогами Кавказского хребта и берегом Каспийского моря. Он доходит до подножия Дербентской стены и кончается. К югу лежат склоны холмов, перемешанные с зарослями орешника и какими-то причудливыми кустами. Здесь даже воздух другой, такой же горячий, но пряный и немного терпкий. Здесь другая жизнь и другие культурные традиции ощущаются не только в каждом здании, а даже в каждом камне или обломке сосуда. Это место, где люди жили оседло и обороняли свою землю от северных кочевников».
Для Гумилева дербентская стена была чем-то вроде гигантского измерительного прибора. Арабские авторы X века сообщали, что Хосров достроил морской конец стены, используя искусственную насыпь: в море бросали камни и свинец и уже на них построили стену. Но между этими сообщениями и строительством стены прошло четыре века. Дербентскую стену возвели в VI веке. Гумилев решил определить, в самом ли деле стену построили на искусственной насыпи, или же прямо на скальном основании грунта. Только в последнем случае гипотеза Абросова подтверждалась. Для таких исследований Гумилеву понадобились акваланг и сильный молодой помощник. Им и стал студентпервокурсник исторического факультета Геля Прохоров. Еще осенью 1960-го он слушал спецкурс Гумилева, а весной 1961 -го пошел вместе с преподавателем в бассейн – учиться подводному плаванию.
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову 29 июня 1961 года: «Я готовлюсь к экспедиции, которая должна начаться в июле. <…> Предполагаю проверить по дербентской стене уровень стояния Каспия в VI в. Для этого 2 месяца я ходил в бассейн и изучал способы подводных работ. Сегодня выполнил требуемые нормы: пронырнул 25 метров в длину и с глубины 5 метров достал груз в 5 кг. Сам себе с трудом верю, если учесть, как я валялся полгода тому назад».
Гумилеву тогда шел сорок девятый год. Двадцатипятилетний Гелиан Прохоров был подготовлен так хорошо, что тренер предложил ему участвовать в соревнованиях и очень удивился, услышав отказ.
Но работу начали не в Дербенте, а снова в дельте Волги. В июле 1961-го экспедиция Гумилева возобновила раскопки на бугре Степана Разина. На этот раз средства позволили нанять землекопов – местных старшеклассников. Первые дни успеха не было – ни могильников, ни черепков не могли найти. Если верить Гелиану Прохорову, однажды ночью он столкнулся с потревоженным духом хазарина и попытался убедить того не препятствовать раскопкам:
«Послушайте! — заговорил я наконец с невидимкой. — Если вы хазарин и боитесь, что мы найдем и оскверним ваши останки, то не бойтесь! Мы раскопаем вокруг вас землю, кисточками очистим ваши кости и все, с чем вас погребали, затем все это зарисуем, сфотографируем, упакуем в вату и отправим в Эрмитаж, в царский дворец, в Ленинград. Это большая честь».
Видимо, дух понял русскую речь и оценил перспективу переселиться в царский дворец. Уже на следующий день находки пошли одна за другой. Бугор Степана Разина оказался кладбищем, судя по разнообразию погребений – интернациональным. Гумилев предполагал, что в захоронениях были кости хазар, тюрка, телесца и печенега.
После этого прорыва Гумилев с Прохоровым и Зелинским, «оставив народ докапывать бугор», отправились в Дербент.
Море у Дербента бурное, даже в сравнительно спокойные августовские дни работать там было можно только несколько утренних часов – с пяти до восьми. В девять поднимался сильный ветер и начинался шторм. Под водой проводили 40-60 минут. После работы, по словам Гумилева и Прохорова, они долго не могли прийти в себя, не было сил даже пойти в городскую столовую пообедать.
Гумилев так описывал работу морских археологов: «Сначала я плавал в тихой воде и через стекло маски рассматривал дно, устанавливая объект и задачу. Затем я влезал в лодку и брался за компас и дневник, а Геля (Прохоров) опускался на дно и дополнял визуальные наблюдения, ощупывая камни. Затем он выныривал и сообщал полученные данные, не отплывая с места подъема. Все тут же фиксировалось, и мы переходили на следующую точку».
Андрей Зелинский вспоминал о «тяжелом, авторитарном» характере начальника экспедиции, да и Гумилев признавался, что кричал на своих подчиненных «при малейшей задержке в работе».
Результаты экспедиции для него были важнее здоровья и жизни друзей. 10 августа Прохоров и Гумилев едва не погибли. Первый взял чужой акваланг с неисправным, как потом оказалось, манометром. Второго едва не раздавило тяжелой лодкой, на которой они выходили в море.
Жили ученые уединенно, с местными жителями почти не пересекаясь. Общались только с работниками спасательной станции, «добрыми русскими людьми», — на станции заправляли свои акваланги. Зато едва ли не единственное столкновение с кавказцами чуть было не стоило археологам жизни. Гелиан Прохоров вспоминал, как, получив в сберкассе довольно большую сумму денег, они с Гумилевым отправились гулять. По городу слонялись «молодые люди 'кавказской национальности', многие с ярко выраженным желанием набедокурить. И вот один из встречных, щупленький, затуманенный вином или анашой, вдруг схватил меня за руку. <…> Щуплому джигиту очень хотелось драться, вернее, бить меня… я несколько раз уклонился от удара. Уложить его мне труда не составило бы, но я тут же получил бы удар сзади кастетом или ножом: кто-то из его компании уже стоял у меня за спиной. <…> Я поймал забияку за руку, завернул ее ему за спину и, обратившись к стоявшему за мной, предложил: 'Пожалуйста,
