«
Тот поднял суровую гривастую голову и печально взглянул на него.
«
Путник сжал руку своей Попутчицы и промолчал. Молчала и она. Отныне на ее уста была наложена печать.
«
Белый Зверь Пустыни поднялся, и в сознание странников полились слова неведомого, но понятного языка:
Из песка забил родник. Зверь растворился в мареве. На его месте, отделенный от странников ручьем, сидел старик и живыми раскосыми глазами смотрел на них. Путник опустился на одно колено и, протянув руку через ручей, взял с ладони Учителя гладкий гранит, за тысячелетия превращенный волнами в человеческое сердце.
— Твой выбор, — согласился старый Паском и перевел взгляд на женщину. — Танрэй! Вода или пламя?
Она не знала ответа и попятилась. Ее Попутчик не имел права на подсказку, ибо это ее и только ее выбор. Старик-Учитель тоже мог лишь намекнуть, но говорить прямо было бессмысленно: все можно понять и принять тогда, когда к этому прикоснулись твои душа и сердце. Если нет — не помогут никакие, даже самые разумные слова и доводы. Истина всегда рождается в адских муках. Впрысни обезболивающее — и она станет отравленной мертворожденной истиной…
— Танрэй! — строго повторил Учитель. — Вода или пламя?!
Попутчик опустил голову, укрытую непроницаемым черным капюшоном.
Учитель явил ей все из недопрожитой жизни. Мгновенно. Ослепительно.
— Огонь сожжет, но ты не будешь страдать. Ты забудешь
И Танрэй метнула взор в сторону бьющегося в песке родника.
Старик набрал пригоршню воды и плеснул ею на руки Странницы. Она прикрыла глаза, наполнила рот невыносимо горькой, ледяной до ломоты в зубах, кристально чистой жидкостью.
Нефернептет извивалась в пронзающих ее с головы до пят струях — ледяной, вселенской, и раскаленной, земной. Она кричала, кричала от боли, от страха, от чувства, что сила внутри нее готова разорвать бренное тело, если хоть чуть-чуть нарушится гармония. Мужчины и бык укрепляли горячий «гейзер», и каждый отдавал по возможностям. Немур — свое сердце. Колдун — разум. Белый жрец- послушник, обвитый золотистой «пуповиной», — энергию плоти. Он похож был на младенца в материнском чреве, на существо, наиболее далекое от смерти…
Ал-Анпа, аколит верховного, прежде объединял утроенную мощь своих спутников.
Но теперь он ранен, Ал-Анпа, багровый след тянется за ним по каменным плитам храма.
— Танрэй! — голос его, теряющий жизнь, достиг слуха жрицы сквозь рев обезумевшего мироздания. — Танцуй, Танрэй!
Женщина молча сбросила синюю накидку и осталась в наряде Встречи Рассвета.
Из пучины с шумом и плеском вырвалась огромная солнечная птица.
Люди застились руками: глазам стало невыносимо больно. Никто не мог посмотреть на бессмертного Бену, не ослепнув после этого. И Бену запел. Он воспарял все выше, а песня его становилась все горестнее. Луч солнца ударил в грудь священной цапли.
Жрица кружилась в безмолвном танце. Мертвая рука Ал-Анпа свесилась к воде кипящего бассейна. Белый Хава в ужасе отступил. Бык Немур окаменел. Лишь колдун, гордый, надменный, прекрасный колдун бросил в пучину ветку вербы и воззвал к разуму жрицы.
Черный снег сыпался с небес, черный снег — все, что осталось от птицы Бену.
Полыхая огненной чешуей, из костров, порожденных гневом бога Солнца, выскочили прыткие ящерицы и набросились на прах священной птицы.
— Нефернептет! Очнись! Что же ты?! — кричал колдун, сотворяя десять огненных плотин, что удерживали бег времени. — Опомнись!
И жрица, набрав пригоршню воды, брызнула ею в саламандр. Ящерицы зашипели, исходя густым паром. Еще пригоршня и еще. Твари отступили и спаслись бегством в родную стихию.
Птица подняла полотнища крыльев над собою. Вместо сверкающих перьев в небо потянулись человеческие руки. Рукава раздвинулись, открывая спрятанную под капюшоном голову. Ветер трепал легкие черные одежды Ал-Анпа.
