У меня новый андроид.
Куда еще один?
— Идем, идем.
Стоит у кровати, прислоненная к стене, ужасного вида дура в человеческий рост. Я видел таких только… не знаю, нигде таких не видел. Это какой-то реликт, музейный экспонат. Латекс вместо кожи и нарисованные прямо поверх латекса бессмысленные синие глаза; соски почему-то ярко-оранжевые, а обведенная красным глубокая воронка изображает рот. Ноги у уродицы разведены в стороны и руки тоже; внизу условного живота — какие-то нитки, претендующие на звание лобковых волос. Такое впечатление, что красотка была удушена на нудистском пляже. Причем в последний миг узрела бога да так и осталась лежать — с широко распахнутыми глазами.
Кажется, мое молчание неприятно расстраивает Щ. Он явно ждал восторгов.
— Она старинная?
Супер! Я явно попал в точку! Дорогой друг огревает меня по плечу:
— Сечеееешь! Антикварная! Три штуки отдал — вот так, даже не задумываясь. Иди, иди сюда, послушай!
Поворачивает в спине у чудища какой-то рычаг, и оно начинает вибрировать с отвратительным механическим звуком. Щ счастлив.
— А? Иди, послушай, ну, приложи ухо! — И сам прикладывает ухо к розовому надувному туловищу, сладко закрывает глаза. Мне начинает казаться, что от него самого идет какой-то механический звук.
Я не помню уже, когда именно Щ заявил, что лучший секс в мире — это секс с андроидом. До этого у нашего милого друга было много обсессий — кролики, bag-size monsters, гыргай, какие-то водоросли и практически все наиболее невменяемые изводы христианства — от старосатанизма до трогательного школярского бреда «Друзей Распятого». Мы полагали, что андроиды продержатся месяца два или три (за эти два или три месяца Щ, правда, успел бы купить, выебать и продемонстрировать нам десять лучших моделей на всем рынке, — плюс написать двадцать статей в жанре новой искренности о любви машин). Но эти восхитительные молчаливые девочки с чуть угловатой походкой, ласковыми глазами, волосами до попы и прекрасной, нежной искусственной кожей, все как одна блондинки вырожденческого вида, в соответствии со вкусами моего дорогого друга, — прижились, задержались в его безумном мире, стали тихими и прекрасными обитателями его прекрасной и тихой квартиры. Я привык, что в последние пару лет, когда я приходил сюда, — чай, легкие эйфобионы, старый джаз или новый лизмо (странная все-таки штука и странные эти ребята, «Спайсу Рору», которые первыми придумали играть по одной ноте, без аккордов) — Щ включал какую-нибудь из куколок в режиме «соц» — «светское присутствие»; куколка делала прелестное, придуманное самим Щ (а может, подсмотренное у той живой девочки, которой, как я знаю — а Щ не знает, не надо ему знать, — уже год как нет в живых и даже в мертвых нет) движение: прикрывала личико высоко поднятой и сильно выставленной вперед рукой, как будто заслонялась от солнца, — но глядела из-под руки так кокетливо, что хотелось немедленно погладить ее по голове, как шкодливого, но знающего цену своему обаянию ребенка. Они, эти прелестные автоматы, обычно сидели тихо, иногда кивали в рандомальном режиме нашим разговорам, иногда как-бы-сглатывали-слюну — прелестная живая статуэтка в небольшой человеческий рост. Мне было странно, что Щ испытывает к ним сексуальное влечение, но постепенно это даже перестало быть темой для шуток; он жил со своими механическими женами дружной патриархальной семьей и, кажется, был совершенно счастлив. Сегодняшнее чудовище выбивалось из всей коллекции; до нее самой старой куклой здесь была выпущенная в Германии двадцать лет назад Агата; у нее в местах суставов еще прощупывались совершенно отчетливо круглые пупсовые шарниры — но все-таки у Агаты была синтетическая, хоть и грубая кожа и вполне правильное человеческое тело; она совсем не была похожа на эту надутую хозяйственную перчатку…
— Нет, спасибо, дорогой, я не буду прикладывать ухо.
— Она охуенная! Ты понимаешь, как было плохо с телками в те годы, если они вот такое готовы были ебать?
На Пельмене вот был мой бион с ней. Так ты знаешь что? Он сначала грохнулся на спину и дергал жопой — ебался! Ты себе представляешь? К счастью, нет.
— Ну (опять по плечу; спасибо, что не по скуле), ты как?
— Послушай, у меня после твоего цирка буквально пять минут есть; я прекрасно. То есть хуево. Мне с тобой надо поговорить.
Щ замирает, словно не зная, какое выражение лица тут пристало: «плюнь, все хуйня» или «ой, как ты влип».
— Ну?
— Начать с того, что я ненавижу своего брата. И ты знаешь, за что я его ненавижу? Не зато, что он инфантильный идиот, не за то, что он подставляет меня всю жизнь, не за то, что ему всегда жалко только себя, и жалко до такой степени, что он даже забывает, что другие люди существуют (Щ согласно кивает на каждое мое „не за то“, словно подтверждая „да, да, совсем не за это!“)… А ненавижу я его за то, что каждый раз, когда я с ним общаюсь, я становлюсь похож на него. Я выкупаю его у ментов — и что я думаю? Я думаю не о том, что, если его не выкупить, он сгниет в тюрьме, — нет, я думаю о том, как же мне не повезло с братом. Мне жалко себя, понимаешь, да? Я уже почти начал молить бога или там не знаю кого (ох, как Щ дернулся на запретное слово!), чтобы он забрал Виталичку из моей жизни — ну, совершенно в его духе же желание. Я скулю про себя и терплю, когда плачу за него вьетам, — а хочу, как хотел бы на моем месте Виталичка, дать им навсегда забрать его из моей жизни. Каждый раз, каждый раз, когда я связываюсь с ним, я чувствую себя инфантильным недоумком, которого наебывают на каждом шагу, я чувствую, что все, все, поголовно все — должны мне за то, что я с ним нянчусь! А это же он, он всегда думает, что ему все должны! Ты понимаешь меня?
— Ты знаешь, в AU-2 в прошлом году судили семилетнюю девочку, которая попыталась спустить своего месячного брата в унитаз.
— Щ, ради бога! Он уже не пролезет! Он ростом с меня! И мне уже не семь лет, я не хочу его в унитаз.
— Суд ее оправдал, потому что она сказала, что думала, что он соскучился по жизни в водной среде, где провел девять месяцев до рождения.
— Щ, оставь сейчас девочку, пожалуйста. Послушай, так вот: мало того, что этот придурок едва не загубил мне клиента, что он сосет из меня бабки, что он с ума меня сводит — так он еще, как выяснилось, жрет химию ртом.
— Пиздишь! — Щ сразу оживился.
— Щ, ради бога; я вчера заплатил за него восемьсот азов вьетам.
— Ай-йя? Где берет?
— Говорит — какие-то придурки вроде него, сами из чего-то гоняют, из нефти, я не знаю, не понимаю. Я не мог своим ушам поверить. Ебена мать! Если тебя так тошнит от собственных мозгов — да обвешайся с ног до головы бионами с любым дерьмом, хоть трипами, хоть слэмами, и прись! Но химию?
— Послушай, но это же офигенно!!! Интересно, на что я надеялся, когда сюда шел?
— Щ, послушай, помолчи секунду; я знаю, ты читал про химию; ты мне скажи, от нее действительно загибаются за месяц?
— А ни фига; ну, типа, зависит, какую ты жрешь… Они жрут или шприцом колют?
— Жрут.
— А, то, что жрут, — то все фигня, не парься; ну то есть можно обожраться, конечно, но надо ж мозгов не иметь…
Это, дорогой, не знаешь ты моего Виталичку.
Подходит близко, как если бы нас могли подслушать, и спрашивает сокровенно:
— Слушай, а у них можно мне достать? Я б купил. Ну, то есть любые бабки.
Он меня в гроб сведет.
— Щ, ради всего святого, ну тебе-то нахуя? Ну любые же бионы можно, триповые, больные, серые даже можно достать, — но в тело-то зачем???
Внезапно становится серьезен и спокоен, и вот таким и его люблю — когда вдруг становится видно, что на самом деле ему уже тридцать пять, что в профессиональных делах он жесткий, умный,
