погони, — не передать, сколько сил и сколько денег это сомнение жрет, и несть ему конца, видимо, и никогда не будет бедному Гэри Хипперштейну полного счастья.
2. Саммерс, конечно, прислал фотографии не в десять, как обещал, а только в половине второго, и теперь как ни крути — а материал пойдет не на завтра, а на послезавтра; расстрелял бы урода. Дряхлый ниппи, как они до сих пор не вымерли, распиздяи, дети кактусов? Ладно, тогда можно с Накамура поговорить спокойно и даже, может, самому туда подъехать, если удастся ее развести, и взять еще одно, портретное фото на первый столбец; впрочем, надо, конечно, интервью сразу, по горячему, по комму — потому что за полчаса, пока буду добираться к ней, может много раз передумать, а это жалко. Можно, конечно, и сразу к ней поехать, в студии сказали — она сегодня выходная, но там этот ее чувак, и можно нарваться, зачем это нужно? — не нужно это. Нарваться, быть в раздрае к вечеру, потерять настроение, испортить себе удовольствие, которое так ожидается и в которое так не верится все-таки, так не верится… Черт бы взял мою паранойю.
3. — Мисс Накамура, я вас отрываю?
— Простите, а кто это?
— Это Гэри Хипперштейн, мы знакомы, нас представляли друг другу в Иерусалиме, я журналист.
— А, да, конечно. Добрый день еще раз. Да, я вас слушаю.
— Мисс Накамура, вопрос неловкий, но для меня — вполне профессиональный: мне бы хотелось взять у вас интервью по поводу перемен в вашей личной жизни.
— Это каких, простите?
— Ох, пожалуйста, давайте вот этого не будем; вы уже понимаете, что я все понимаю. Вупи — можно я буду вас звать Вупи?
— Ну?
— Вупи, если просто — у меня в почте сейчас лежат фотографии, сделанные одним человеком у ваших окон, условно говоря. Я бы послал этого человека куда подальше, но он оповестил нашего редактора, и теперь это даже не вопрос, что ли, моих собственных желаний, они все равно будут делать материал, фотографии будут ставить. Другое дело — что я убедил их заменить эти плохо сделанные и противозаконные в целом снимки на нормальное интервью с вами на ту же тему. Я бы приехал, мы бы поговорили, я бы прислал вам готовое интервью на согласование, все бы было, как вы хотите. Я не буду скрывать, что мне такое интервью будет сделать интересно и приятно, то есть сложившаяся ситуация вполне в моих интересах — но она и в ваших, мне кажется, интересах. Как-то так.
— Это довольно отвратительный шантаж.
— Условно говоря, это довольно самоотверженная попытка помочь.
— Ну если я дам вам интервью — что дико мне даже как мысль, потому что это не ваше и ничье собачье дело, но предположим — откуда мне знать, что ваши папарацци не засунут все равно куда-нибудь эти снимки?
— А зачем? Вас что, голой не видели? Газете же пофиг, что там секс, этого и так полно; им не пофиг, что звезда чилли состоит в романтической, любовной связи со своим же партнером по съемкам. Это сюжет, понимаете, красивая история. Ее могут глупо сочинить — или записать с ваших слов. Как вам лучше?
— Я не собираюсь комментировать свою личную жизнь.
— Вупи, вы не понимаете. Тогда ее придется комментировать мне. И даже если я откажусь — потому что мне вполне противно, — то дадут это делать кому-то все равно. Ну подумайте головой.
— Значит, так. Вы можете задать мне три вопроса. Три. Я дам вам три развернутых честных ответа. Это все.
— Спасибо, я ценю. Можно подъехать к вам с нормальным фотографом, снять вас по-человечески, может, вместе с мистером Еленько? Послушайте, Гэри, я одного не понимаю: кому, реально, это интересно? Я понимаю — если бы я была Ковальски, или Гарбо, или Самбери, ладно, но я же не звезда и не знаменитость.
— А кто???
4. Осталось три часа. Отменяется Мирра, что, наверное, к лучшему, поскольку именно сегодня, перед тем что ждет вечером, нет никаких сил смотреть на ее сияющую мордочку и слушать, какой у нее потрясающий новый папочка Артур, как он щедро приносит ей игрушки, как он купил ей оранжевый «Коки- яки» с десятью режимами волны и как, в отличие от бывшего папочки Гэри, он никогда не отменяет назначенных с ней обедов, встреч и прогулок. Кэти озвереет, когда я попрошу перенести Мирру назавтра; наверняка откажет мне и будет права, в целом. Если задаться как следует вопросом: на что я сегодня променяю свидание с дочкой? — то надо бы пойти и повеситься. А я не вешаюсь. Я звоню Кэти.
5. Осталось два часа пятьдесят шесть минут. Три года как в разводе, — и все равно, когда Кэти говорит таким тоном, у меня все внутри застывает. И в этом состоянии я сейчас должен написать восемь тысяч знаков про худшую порносерию года. Отвратительное, пафосное, нудное, вялое постановочное говно. Я в среднем смотрю, посчитал недавно, десять сетов в неделю. Я уже не представляю себе, как меня может вставить хоть что-нибудь такое. Сухой профессиональный интерес. Ни жилочка не дрогнет. Только раз в два месяца примерно и возникает надежда, съедающая, между прочим, большую часть моей зарплаты, — вот такая надежда, как сейчас лежит в животе теплым комочком, запускает вдоль позвоночника дрожащие горячие щупальца, стоит лишь подумать.
6. Остался час. По уму надо бы похерить и Карпова — тут минут двадцать туда-обратно, и можно опоздать на самом деле, если, скажем, вдруг особенная какая-нибудь пробка. С другой стороны — надо же хоть что-то сделать за день, завтра про них писать, а если утром ехать — потом весь день зашиваться. «Фрейлин» его смотреть совершенно уже невозможно; бедный Варди за последний год деградировал на глазах, лепит штамп на штампе, и это при том, что офигенно же когда-то работал, совершенно великолепно, но всех ваниль крючит, всех душит, ничего с этим не поделаешь, постановочное скучное болото, такое же постановочное и скучное, как чилли, между прочим, господи, говно, одно говно; надо столько смотреть, сколько я, чтобы понять, как все это неотличимо и однообразно, вне зависимости от того, целуется ли перед тобой супружеская пара — или та же супружеская пара насилует собственного сыночка. Все одно — фальшивое дерьмо, и никаким монтажом не снять с биона этой мерзкой фальши. И даже то, чего жду сегодня, от мысли о чем трясутся поджилки, — может, как всегда, потянуть душком этой самой фальши, оставить осадок мерзкой подделки, постановочной лажи, — черт бы побрал, черт бы побрал мою паранойю!
7. Осталось пятнадцать минут.
Глава 57
— Аааа, говнюк, вернулся!
Честное слово, я в дверь звонил с опаской: смертельно не хотелось получить в живот кроликом, или взбесившимся андроидом, или летающим унитазом, или еще чем-нибудь из милого окружения Щ. Но на этот раз друг мой дорогой трогательно тих и, как я понимаю только минут через пять после того, как ставится передо мной балансир с чаем, пугающе бледен. Представляется неладное; «Щ, ты в порядке?» — «Я охуенно, у меня все как надо». — «А то мне показалось — как-то с лица спал». — «Это я тебе потом расскажу, на самом деле все как надо, все охуенно у меня». Ну что ж.
— Ну, когда ты вернулся?
А собственно, вернулся я позавчера, но как-то в силах оказался дальше жить только сегодня — я приехал с лютой, неясно как подхваченной ангиной, — такое впечатление, что в какую-то ночь у нас в гостинице не топили, я помню, что дико мерз, но утром подошел к батарее — нет, теплая вроде, не горячая, но теплая. А к вечеру уже лимфоузлы за ушами были, как у хомяка мешки. И в поезде казалось — я подохну за те шесть часов, пока действует контрабиотик. Была температура, которую мы не могли сбить, и Волчек говорит — я бредил, что опаздываю на самолет. То есть доехал я уже, конечно, без ангины, но мокрый как мышь и разбитый совершенно; два дня лежал, жрал витамины, катал на себе тонизаторы. Так что ты прости, я не позвонил даже.
— Фигня, фигня, я рад, что ты тут. Ну?
