стояло.
Удалось потихоньку спуститься под эти прекрасные размышления, почти к самой ложе, в первый ряд фактически, — все уже орали, танцевали и бушевали, и никому не было дела до билетов и предписанных ими мест. Платформа с педоморфами уже была видна вдалеке — ужасно оформленная, как все эти платформы, — какие-то цветы, деревья, гигантские плюшевые медведи, надо всем этим — голографический блистающий звездный дождь, — словом, похабная педофилическая гадость. Пока подъезжали, Волчек вглядывался и дивился себе — собственно, с чего бы у него этот интерес? Наконец стало хорошо видно, — педоморфы поплыли мимо, все разодетые в детские комбинезончики, каких настоящие дети не носят уже лет сорок, все с игрушками и яркими детскими книжками, машут ручками и что-то даже скандируют, слов не разобрать. На первой платформе шесть человек, три девочки, три мальчика: один совсем белокурый ангелок, два других погрубее, — традиционная проблема педоморфов, все-таки взрослый череп, у мужчин это трудно скрыть, очень меняется форма. Зато девочки прелестные, одна толстенькая, в короткой юбочке, из-под которой видны круглые, пухлые коленки — Волчек аж подскочил, когда кто-то прямо у него под ногами истерически заорал: «Мамаааа! Мы тууууут!» — мальчик лет пяти махал и вопил проезжающей мимо платформе, и стоящий рядом с ним мужик лет сорока, огромный и небритый, восторженно заорал: «Огогогого! Диксииии!! Мы туууут!» — и толстенькая девочка яростно замахала им в ответ и послала крепкий воздушный поцелуй.
Волчека передернуло. Магия испарилась. Две другие «девочки» — хрупкие, яркоглазые, танцевавшие вместе под ритмические хлопки публики в первых рядах — уже не порадовали его ничем, он видел в них кривляющихся сорокалетних теток, было стыдно и неприятно. Обогнув мужа и сына толстенькой Дикси и почему-то постаравшись никак к ним не прикоснуться, Волчек выбрался в проход междутрибунами и побрел наружу, к выходу. Ему не нравились искусственные девочки, это уж точно. «Мне нравятся только настоящие девочки, — думал он, пока, оттянув воротник джемпера, чтобы хоть немного остыть, шел к ближайшему киоску „Сабвей“, — мне нравятся девочки, о которых я знаю, что они маленькие девочки и ничто другое, и мне нравятся они не приплясывающими с кукольным мишкой в руках, но напряженные, страдающие, напуганные, смертельно боящиеся не угодить, допустить ошибку, сделать что-нибудь не так, понимающие, что это грозит им болью, наказанием, еще…» Тут Волчек представил себе в деталях одну из самых сильных сцен, виденных им в жизни, — как падает, плохо приземлившись из двойного кульбита, Жанна Свентицки, как медленно скользит тонкая ножка по черному покрытию пола, как округляются от ужаса ее глаза, и как стоящий рядом с ним человек в белом костюме и тонкой белой повязке на голове истошно орет, срывает с пальца золотой перстень и кидает его, больно задевая Волчека локтем, — и в следующую секунду Волчек видит, как Жанна вскидывает руки, еще даже не успев упасть, и раскрывает рот в диком крике, и из ее живота фонтаном выплескивается струя крови, распадаясь на тысячи искрящихся брызг, и часть этих брызг падает Волчеку на пиджак…
— Кетчуп?
Волчек резко очнулся: девочка из «Сабвея» закончила варганить его гигантский бутерброд и настойчиво требовала ответа: класть ли в него кетчуп? Волчек вздохнул, отрицательно помотал головой и взял бутерброд неверными руками. Доковылял, упал в пластиковое кресло, как нашкодивший школьник, прикрыл пах шарфом, чтобы никто ничего не увидел. В ушах стучало сердце, мелко подрагивали пальцы.
Глава 99
— Когда я говорю: «Новый фильм с Афелией Ковальски», я испытываю волнение, равное которому я испытывал только пятнадцать лет назад…
Кой черт он сказал: «пятнадцать лет»? Все, все к чертям; ничего не осталось от премьерного настроения, от чувства сладостного триумфа; ничего не осталось от ожидания визгов, и восторгов, и аплодисментов, и мягко разливающегося тепла, когда на экране твое собственное тело, прекрасное и совершенное, когда… «Пятнадцать лет» — сказал, идиот, и все как рукой смыло; может, специально, нарочно сказал? Что такого было у него специального пятнадцать лет назад, у этого сморчка?
— …когда наша студия выпускала на экраны фильм, масштабы звездности которого мы только предполагали — но не смогли по-настоящему вообразить себе и предсказать…
Кто мог вообразить и предсказать, что заявленное мной об убийствах — вернее, смертях, погибелях, ох, как еще назвать, чтобы снять флер умышленности и злодейства? — что придуманное мной, сказанное мной в четкой уверенности, что Глория, конечно, от таких нелепых инсинуаций отмажется в полтычка, что сочиненное мной в качестве способа заставить полицию начать дело побыстрей, поскорее, пока Дэн не… кто мог подумать, что за этим правда стоит?! Я — не могла! Слышите, я — не могла! Я не знала! Не представляла себе! Ни на секунду! Потому что всегда, всегда, все было — safe! Sane! Secure! Врач на площадке — всегда! Вопрос о самочувствии перед съемкой всегда! Лучшее оборудование — всегда! Я — не знала, никто — не знал! Как объяснить ей теперь, что я не знала?
Как ей теперь это доказать? — … И вот уже во второй раз…
Во второй раз за последние несколько месяцев меня отказываются видеть те, к кому я прихожу с объяснениями и извинениями, — не многовато ли? Глория отказалась видеть меня в тюрьме. В предварительном, как они выражаются, заключении. В постоянном ей грозит пятнадцать лет: непреднамеренное, да, убийство — но ведь многолетнее укрывательство! Ад. Это ад. Это невозможно все вообразить, я не могу все это вообразить. Не уверена, что адвокат передал ей мое письмо — может, она запретила передавать мои письма; по крайней мере, он утверждает, что передал, но она не передала мне никакой ответ — может, отказалась читать? Если бы она хоть немножко подумала… Если бы… Мне еще свидетельствовать, говорят, суд через три недели — первое слушание — мне еще там клясться, что — случайно, что — ничего не знала, но адвокат ее говорит — это не поможет, не может помочь, бесполезно, потому что все уже раскопали; но — там-то она обязана будет меня услышать. Выслушать. Хотя бы это.
— …дальше задерживать ваше внимание. Смотрите и наслаждайтесь: Патрик Божоле, Афелия Ковальски, «Мантра»!
Тысячу раз повторить: я не знала, я не знала, я не знала, я трусливая дура, я сказала, чтобы… я надеялась, что вы… Тысячу раз повторить — и она не услышит, как если бы я сейчас встала в этом исходящем слюной и восторгом премьерном зале на восемьсот человек и заорала: Я ничего не знала! Я трусливая дура! Они бы не услышали даже, погруженные в аплодисменты и завывания — вон уже жопа моя голая на экране, оооо, понеслось, — закричи я — может, только пара репортеров из тех, что сверху сидят, дернулась бы, засуетилась, — но и то решили бы, что звезда вечера Афелия Ковальски встала осмотреть ликующий зал…Если бы не это все — как хорошо бы мне было сейчас, как сладко. Потому что фильм — упоительный, зал — упивающийся. Никогда не могла бы подумать, в наших-то полутемных подземельях, что мне так безумно пойдет — к моей рыжине, к белой коже — этот мягкий ванильный свет, переливы шелка, цветные ковры, нежные движения рук (Патрик, надо сказать, прекрасен, и все страхи, что дам плохой бион, — снялись в первую же съемку, потому что… потому что Патрик все-таки совершенно прекрасен. Многое касательно его карьеры в тот, первый, день съемок поняла). Бешено аплодируют, когда мои руки как бы случайно запутываются в пояске — и Патрик немедленно и очень осторожно освобождает этот «узел» — зал взрывается, поняли намек, оценили, мне бы тут хохотать и самой в ладоши хлопать, ведь все получилось! — но настроения никакого, господи, за что такое наказание. Патрик (тут, в зале) перегибается через подлокотник, руку жмет, в ухо шепчет: «По-моему, все офигенно у нас, а?» — и я киваю, потому что и правда — все офигенно, все безумно хорошо, и не зря такие деньги выброшены на съемки в Индии и в Тибете, и не зря покупали все — настоящее, аутентичное, от ковров до опиумных трубок, и не зря я требовала, чтобы из-под земли вырыли, не знаю, у кого купили опиумные бионы (и купили!) — и под ними снимались с Патриком, и было это… очень хорошо это было, и Патрик, как и велела ему гадалка, шесть раз повторил свою «мантру», а с дублями — двадцать восемь за две недели, и все… удалось, каждый раз.
И сейчас, когда зал аплодировал стоя и лезли обниматься все, от старого Цинцинатти, директора студии, до каких-то явно зарвавшихся журналистов, становилось ясно: триумф, триумф, новая звезда ванильного порно — Афелия Ковальски — оправдала надежды, все смогла, царица, королева, последний раз
