ошеломлен и спрашивал: «Как животные с такими способностями к классификации могут до сих пор оставаться такими глупыми?» Наверняка это возможно потому, что их мозг работает совсем иначе, чем наш.
Тренируя голубей на небольшом наборе примеров, он научил их различать картинки, на которых были изображены деревья, и картинки без них. Голуби показывали это, ударяя клювом по картинке, на которой дерево было, и не трогая картинки без деревьев. Просто, скажете вы: голуби всю жизнь проводят на деревьях. Тогда Хернстайн заменил деревья на людей, и голуби работали так же хорошо. Ну хорошо, голуби часто видят людей — уж точно все те голуби, которые жили в психологической лаборатории. Ну а рыбу?
Когда Хернстайн провел тренировку своих голубей на небольшом наборе картинок с рыбой и потом представил им гораздо более обширный набор картинок, которые они никогда не видели, голуби справились, как они справлялись с людьми и деревьями. Вы можете быть уверены, что голуби никогда не видели рыбу и не знают, что это такое. Но это не остановило их, в эксперименте они узнавали почти каждую рыбу, которую видели, и замечали, когда что-то рыбой не являлось.
Как они это делали? Они опирались на общие принципы или специфические черты? Чем бы они ни пользовались, что это говорит о работе их сознания? Надо благодарить Бога, что нам не придется лезть в это болото. Нужно лишь спросить: требовало ли то, что они делали, применения какого-либо общего понятия рыбы?
Не думаю, что требовало. Я думаю, они отмечали и хранили в памяти серию характерных черт, неважно каких, в нашем случае — относящихся к рыбам, и когда картинка сигнализировала о наличии достаточно большого количества этих черт, они клевали. Я ни на мгновение не допускаю мысли, что они хоть раз подумали о рыбе после того, как эксперимент был окончен, попытались бы представить, что это такое — рыба, или вообразили, каково было бы ее съесть. Верно, что в некоторых случаях эффекты обучения сохранялись в течение года и больше, но это лишь доказывает, что у голубей хорошая память, а не то, что голуби могут сформировать некую общую концепцию «рыбности».
Так что уходим из лаборатории на природу. Посмотрим, как поживают голубые кустарниковые сойки.
Сойки — очень распространенный на западе (Америки —
Я готов поклясться, что если бы вам или мне с нашими большими нептичьими мозгами пришлось бы все лето прятать семена в разных местах, а потом отыскивать их зимой, мы справились бы куда хуже, чем сойки, — если бы от этого зависела наша жизнь, нам было бы не выжить. Верно, что сойки больше почти ничем не заняты. Но нельзя забывать тот факт, что, как и многие другие виды, они обладают гиперразвитыми способностями, которые у нас развиты слабо или отсутствуют вовсе. На них никак не сказывается, что наш особый трюк не только позволил нам выжить, но и перенес нас в другое измерение.
Если у соек есть умственная способность, которая развита лучше, чем у нас, это не означает, что у них так же хорошо развиты другие умственные способности или что они вообще присутствуют. Слишком часто люди думают или ощущают эмоционально, по крайней мере ведут себя так, будто существует некоторая универсальная жесткая шкала разумности, на которой можно разместить все биологические виды, некоторые повыше, а человека выше всех. Эволюция так не работает. Рефрен этой книги гласит: вид делает то, что ему приходится. Если птица попадает в нишу, где нужно запасать семена, то, скорее всего, она рано или поздно разовьет способности, какие есть у соек. Те особи, которые делают то, что им приходится делать, лучше других, будут жить дольше, размножаться больше и давать потомство, которое будет справляться с теми же задачами еще лучше. Ниша создает разум — не какой-то общий ум, а тот специализированный разум, который нужен в этой нише.
Ну хорошо, скажете вы, птицы — это птицы, но почему мы ищем человеческие понятия в их среде? Давайте поищем у наших ближайших родственников.
Я бы так и сделал, если бы их обычная жизнь хоть в чем-то намекала бы, что у них есть понятия. Весьма значимо, хотя на это редко обращают внимание, что доказательства существования понятий у животных редко апеллируют к человекообразным обезьянам, по крайней мере к жизни обезьян в дикой природе.
Клаус Цубербюлер и его коллеги из Университета Святого Андрея в Шотландии провели серию экспериментов, в которых давали слушать мартышкам дианам (названы так в честь богини, а не в честь принцессы[8]) записи сигналов их сородичей о появлении леопардов и орлов, а также звуков, издаваемых самими хищниками. Я не могу сказать лучше, чем Джим Херфорд, поэтому просто приведу цитату: «Услышав сначала сигнал о появлении орла, а затем, через пять минут, крик орла, самки обезьян показывали меньше признаков тревоги (издавали меньше повторяющихся звуков), чем в случае, когда за сигналом о появлении орла следовал рев леопарда».
Для Херфорда эти факты означают, что у диан есть понятия орлов и леопардов, подобные нашим. Он объясняет так: если обезьяны ведут себя по-разному в зависимости от того, предсказано ли появление хищника (орел) или нет (леопард), это означает, что как минимум в течение пяти минут обезьяны сохраняли понятие «орел» в сознании и поэтому оказывались в смятении, когда услышанное не совпадало с той угрозой, о которой их предупредили.
Конечно, такое объяснение возможно. Но есть и другие, не менее вероятные. Во-первых, предположение о том, что сигналы о появлении орла или леопарда для обезьян соответственно означают ‘орел’ и ‘леопард’, — это всего лишь предположение. Они с равным успехом могли бы значить ‘угроза сверху’ и ‘угроза на земле’. Соответственно, обезьяны могут не реагировать, исходя из понятий орла или леопарда, а отвечать на звуки, которые опознаются как угроза из воздуха или с земли.
Во-вторых, получение сигнала тревоги о появлении орла вводит животное в состояние готовности реагировать, применяя определенную стратегию: если ты не спрятался сразу же, будь готов прыгнуть в кусты, когда увидишь или услышишь что-то сверху над тобой. Обезьяны остаются в готовности следовать этой стратегии в течение нескольких минут после предупреждения, пока не пройдет достаточно времени, чтобы они почувствовали, что опасность миновала. Звуки, которые издает хищник, просто заставят их сохранить такое поведение или спрятаться в кустах. Это продолжение стратегии, а не понятие «зависшего орла».
Но давайте представим, что вместо орлиного клекота они слышат что-то, чего они не ожидают: звуки хищника, который передвигается по земле. Это совершенно выбивает почву у них из-под ног, потому что обе стратегии спасения могут привести к смерти, если ошибиться в источнике опасности. В кустах, где вы прячетесь от орлов, леопард легко вас сцапает. На дереве, где вы будете в безопасности от леопарда, орлу ничего не стоит вас обнаружить и схватить. Нет ничего чудесного в том, что обезьяны Цубербюлера проявляли меньше тревоги, когда сигналы совпадали, нежели когда они противоречили друг другу. Во втором случае они так сильно переживали потому, что не знали, какую стратегию применить.
Вероятно, лучший пример того, что у животных есть такие же понятия, как у нас, обнаруживается в поведении человекообразных обезьян, «обученных языку». Вспомните, сколько времени им требовалось, когда их учили языку жестов: чтобы «понять», что представляли знаки, им требовались сотни или даже тысячи повторений, длившихся недели и месяцы.
Есть два возможных объяснения этому. Если правы те, кто думает, что обезьяны мыслят, как мы, то у обезьян уже есть понятия нужного типа. У них просто нет «ярлыков» для этих понятий. И после этого приходят добрые люди и дают им такие ярлыки. Это заняло бы немножко времени, но рано или поздно должна была появиться «ага!»-реакция, обезьяны соотнесли бы ярлыки с понятиями, и история бы завершилась.
Альтернатива развивается по-другому. У обезьян нет понятий. Как у любых других животных, за исключением человека, у них есть категории, по которым они сортируют предметы и события, чтобы знать, как на них реагировать. Эти категории не выкристаллизовались в доступные понятия, потому что они действовали лишь тогда, когда обезьяны видели, или слышали, или обоняли, или касались, или пробовали
