возвышались над нами, и двумя сидящими, и одним топчущимся, как Немезиды, богини возмездия, они стали выше ростом, видимо, потому, что выпрямились и откинули головы. И были сейчас похожи больше на изваяния, чем на живых людей. Но вот этот нелепо жестикулирующий и почти неслышно бормочущий им надоел, их терпение, великое, но не безбрежное терпение богинь, истощилось.
— Замолчите! — потребовала одна.
Не имеющий замолчал, опустил руки, потом через минуту съежился, достал из бокового кармана какую-то бумагу, похожую издали на повестку.
— Нашли единый билет? — саркастически осведомилась одна из Немезид. И, не удостоив и взглядом, отвела колеблющуюся руку.
Я заглянул в бумагу. Это был вызов в диспансер — один из диспансеров, само наименование которого вызывает у сегодняшнего нервно-мнительного человека чувство, отдаленно напоминающее ужас, испытываемый некогда людьми при вести о надвигающейся эпидемии чумы. Это был повторный вызов, немногословный и убийственно содержательный, как сообщение о том, что ходатайство о помиловании отклонено.
И тогда я решился на невозможное, неслыханное, фантастически дерзновенное: установить человеческий контакт с богинями возмездия.
— Ознакомьтесь, пожалуйста, с документом. Этот… этот… — я бессознательно отклонил определение «человек» как совершенно бессмысленное в данной ситуации, — пассажир тяжело болен.
— К положению о безбилетных пассажирах отношения не имеет.
— Я заплачу за него штраф.
— Вы могли заплатить только за себя.
— Каждый умирает в одиночку, — донеслась до меня реплика Интеллектуала-неофита. — Название романа Ганса Фаллады…
И тогда я решился на последнюю меру: достал удостоверение, в магической силе которого был уверен.
Та, что стояла ко мне поближе, не удостоив и взглядом, остановила мой жест:
— Покажете это у себя на работе. Для нас это не действительно.
— Остановите трамвай у первого милиционера, — потребовал я.
— Коллега, — вдруг обратился ко мне Интеллектуал-неофит не иронично, а печально- сочувственно, — в данную минуту вы не трагичны, а комичны.
Сейчас, когда я это описываю, меня искренне удивляет, почему меня не удивило данное загадочно- темное изречение. А не удивило, наверное, потому, что мною овладело чувство огромной беспомощности, которое вытеснило все остальные эмоции. Даже не беспомощности, а отчаяния, нечто похожее, вероятно, на то, что некогда испытывали при кораблекрушениях. На жалких обломках судна — перед лицом стихии.
— Вы можете быть у себя на работе, — мягче добавила Немезида, — министром, генералом, маршалом. Для нас вы не больше, чем безбилетный пассажир.
На меня дохнуло величием Закона, перед которым все равны, и я покорно склонил голову.
Но уже через минуту мысль о законе сообщила моим размышлениям соответствующее направление: будь я задержанным (не ими, а теми, кому это доверил закон), обвиняемым, подсудимым, осужденным, я мог бы настаивать, слать ходатайства, опровергать, аргументировать, вести бой на законных основаниях. А что я мог сейчас? Кинуться с кулаками на этих женщин? Бить окна в трамвае?
А за окнами наблюдалась нормальная человеческая жизнь: люди шли, бежали, улыбались, говорили, выходили из магазинов с покупками, кого-то ожидали… Я посмотрел на двух женщин и похолодел от ощущения их истинно королевского могущества: они могли миловать и казнить. Они, по существу, и казнили одного из нас.
А трамвай бежал дальше и дальше.
— Вы понимаете… — обратился я с какой-то самой-самой последней попыткой…
Но мне не дал договорить Интеллектуал-неофит:
— Я позволю, коллега, напомнить вам афоризм Сенеки: надо уметь переносить с достоинством то, чего не можешь изменить.
Не имеющий телефона стоял теперь твердо, застыв. В этой его неподвижности чувствовался тяжкий опыт стояния у дверей медицинских кабинетов, когда уже подошла твоя очередь и надо не сидя, а именно стоя ожидать выхода очередного больного, чтобы синхронно войти, не дав никому себя опередить. Он стоял, как бы утратив чувство времени и уже ко всему в мире безучастный.
Мы поворачивали с широкой магистрали на некую незнакомую тихую улицу.
— Водитель, остановите! — отдала команду одна из Немезид.
— Больной, можете выйти, — величественно разрешила вторая.
Я видел в окно, как он медленно, нетвердо удалялся, беспомощно озираясь, как озирается человек, увидевший во сне, что улица, на которой он жил с детства, стала неузнаваемой и твоего дома на ней почему-то нет.
А трамвайное депо, к моему удивлению, оказалось тихим и уютным местом, напоминающим увеличенную до гигантских размеров детскую игрушку. Там и сям раскинуты старинные, видимо выросшие еще в начале века строения. Мы, галантно уступив дорогу дамам, что не вызвало у них ни малейшей мысли о побеге, вошли в одно из строений, потом в небольшой кабинет, где восседала за столом немолодая женщина, посмотревшая на нас четверых с чувством, которое я назвал бы, как это ни покажется странным, материнским. В нем были боль, печаль и усталость. Мой необычный попутчик быстро и легко подошел к ней и, улыбаясь, зашептал что-то. Я уловил лишь начало шепота: «Как бывший водитель автобуса…»
— Опять? — не дослушав его, подняла Мать опечаленное лицо к двум дочерям, и тут чудо перевоплощения ошеломило меня в очередной раз. На лицах недавних наших мучительниц была написана покорность, возвышенная покорность судьбе. — Опять? — повторила Мать еще горше и утомленней.
Теперь в чуде перевоплощения совершались изменения не коренные, а оттеночные, самые тонкие и, в сущности, самые великие. Лица бабушек Немезид поблекли, усложнились. Это были лица-романы, повествующие о несбывшихся надеждах и несостоявшихся судьбах.
— Выйдите, — велела Мать.
— Коллегу, — не желал упускать инициативы Интеллектуал-неофит, — интересуют этические аспекты ситуации.
— К черту аспекты! — закричал я. — Меня интересует сейчас только буква закона: действовали они в согласии с ней или нет?
— Нет, — честно ответила Мать.
— Что надо было делать по Букве?
— Надо было заставить водителя установить катушку с билетами, — объясняла она мне, как несмышленышу, — надо было…
— Зачем же они устроили этот ад?!
Но, еще не успев задать этого вопроса, я уже понял, насколько он риторичен и наивен. Устанавливать катушку — разве сопоставимо это будничное, унылое, нудное, однообразное с той остроконфликтной, экстремальной ситуацией, которую они формировали? Я чуть было не закричал: «Эврика!», почувствовав, что нахожусь в нескольких шагах от некоторого небольшого социально-этического открытия: чем незначительнее (административно) должность «лица», тем более возрастает его реальное могущество по мере уклонения от Буквы.
«Маленький человек»…
Мировая и особенно русская классическая литература с беспримерным гуманистическим пафосом отстаивала его достоинство, боролась с унижением его как человека. Сама мысль о его реальном могуществе, возникающем и возрастающем по мере уклонения от Буквы, показалась бы тогда нелепой.
Если бы Акакий Акакиевич уклонялся от букв, его вышвырнули бы немедленно из департамента. А пушкинский станционный смотритель был бы избит не только лихим гусаром, но и последним из ямщиков.
В сущности, мы первое в истории общество, давшее «маленькому человеку» реальную власть, то есть уничтожившее «маленького человека» как извечный социальный тип. Но это великое деяние родило и
