Утренняя почта принесла сегодня известие, по-настоящему меня потрясшее, — умер Бен. Сандрин пишет, что конец его был, по счастью, быстрым. В одной из синагог Парижа состоится скромная церемония, Сандрин очень надеется, что я смогу приехать. Написал ей, отговорившись неладами со здоровьем.
Слово „синагога“ заставило меня задуматься, напомнив после всех этих лет безразличия, что Бен был евреем. Английским евреем, который ухитрился прожить почти всю свою взрослую жизнь за пределами Англии. Не оказался ли Бен самым мудрым из нас троих?
Что я могу сказать? Бен был на три месяца моложе меня — мой самый старый, самый истинный, я полагаю, друг, — хотя с ходом времени мы с ним виделись все реже и реже. После разрыва с Морисом между нами возникла некоторая напряженность. Да и Сандрин, что только естественно, приняла версию событий, принадлежавшую ее сыну. Бен не желал разногласий с женой — и потому самое простое решение состояло в том, чтобы держать Маунтстюарта на расстоянии. И все-таки, Бен пришел мне на помощь после смерти Фрейи, и тот же Бен дал мне возможность обосноваться в Нью-Йорке. Без этой решающей поддержки жизнь мою и вообразить-то невозможно, — однако благодарность мою он упорно отвергал. Никогда не забывай о картинах, которые ты привез из Испании, говорил он. Они оказались для нас обоих ключом к будущему. Когда всматриваешься в прошлое, зрение твое всегда снова становится нормальным, и в перспективе начинает казаться — причудливо, нелепо, — что и Бену Липингу и Логану Маунтстюарту удалось продержаться в этом мире благодаря испанскому анархисту из Барселоны 1937 года. Может быть, так оно все и устроено? Может быть, в этом и кроется истина относительно игр, которые ведет с нами жизнь?
Говорю это не без некоторой гордыни, но за время, на редкость короткое, я утвердился в положении лучшего продавца газеты СКП. На прошлой неделе продал 323 экземпляра — 64,6 фунта; 10 процентов этой суммы причитаются мне — теоретически, поскольку Джон был не до конца честен: ставка составляет 10 процентов, однако итоговая сумма не может превышать 5 фунтов, так что я лишен стимулов продавать все больше и больше. Быть может, если бы дух предпринимательства пылал в Джоне поярче, он позволил бы мне продавать столько газет, сколько я смогу, и соответственно, наживать барыши. Вот только нравственные принципы СКП этого не дозволяют.
В конце каждой недели продавцы сходятся на Напье-стрит и получают заработанное. Некоторых из нас приглашают остаться и выпить в поистине кошмарном стокуэллском пабе под названием „Боксер“. Через улицу от него находится паб куда лучший — „Герцог Кембриджский“, — однако Джон из принципа не желает оказывать финансовую поддержку заведениям, в наименованиях которых присутствует нечто королевское или аристократическое. „Со стороны пивоваров это акт низкопоклонства, — говорит он, — с какой стати я должен участвовать в нем? Почему-то ни один пьянчуга никогда не выбирает название паба, в который он захаживает, чтобы спускать свои деньги“. Тут он прав, я полагаю.
Вчера меня во второй раз пригласили посетить „Боксер“ в компании „Рабочей группы (Коммуникации)“ СКП. Присутствовал обычный квартет: Джон, Роут, Браунвелл и Халлидей — однако на сей раз к ним присоединился немец, которого представили как Рейнхарда. Роут — ее зовут Анной, — открыта и дружелюбна; Браунвелл (Тина) немногословна и сдержана; Халлидей (Ян) все больше помалкивает — он питает восторженное уважение к Джону. Интересно, что „Джон“ это не фамилия. Полное его имя — Джон Вивиан, однако он явно не хочет, чтобы соратники называли его Вивианом. Я неизменно остаюсь Маунтстюартом — хотя вчера Анна и поинтересовалась моим именем. Очень оно смахивает на закрытую школу — обращение по фамилиям. Надо бы постараться расшатать это их обыкновение.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Название СКП было избранно как непосредственный
В конце шестидесятых Вивиан изучал в Кембридже философию, а в 1968-м был арестован полицией во время печально известной демонстрации протеста у кембриджского отеля „Гардн-Хауз“, но затем выпущен под поручительство. Шок, пережитый им во время этого эпизода, сдвинул Вивиана в сторону революционно настроенных левых (он всегда подчеркивал свои близкие связи с „Бригадой рассерженных“, просуществовавшей недолгое время городской террористической ячейкой начала семидесятых). Вивиан оставил Кембридж, не завершив учебы, и отправился сначала в Париж, а оттуда в Гейдельберг, где и попал под мессианское влияние Губера. Когда мы познакомились, ему был тридцать один год.]
Отнес выручку на Напье-стрит. Прием меня ожидал ледяной, чрезвычайно сдержанный, даже по стандартам Напье-стрит. Браунвелл и Джон очень холодны, — а ведь я продал 300 экземпляров. Отдал деньги и не получил ни единого слова благодарности — мне просто сунули в руки бумажку в пять фунтов. Мне нужно было в туалет, и я спросил имеется ли здесь таковой и могу ли я им воспользоваться. Ян Халлидей свел меня на второй этаж и показал дверь. Я вошел в комнату, бывшую, судя по всему, чем-то вроде общей спальни, стена, отделявшая ее от смежной ванной, была снесена, отчего умывальная раковина, ванна и ватер-клозет оказались выставленными на всеобщее обозрение. Войдя, я увидел сидящую на унитазе Анну Роут. „Извиняюсь!“ — воскликнул я и повернулся, чтобы уйти. „Да ничего, Логан, — сказала она. — Просто посрать приспичило. Уже заканчиваю“. Обернувшись, я увидел, как она встает, вытирает зад, и отойдя к окну, стал разглядывать запустелый сад внизу. Услышал как спускается вода. Ей хотелось поговорить, из комнаты она не вышла, пришлось мочиться при ней, стоявшей у меня за спиной, свертывая сигарету и тараторя. Боюсь, я все-таки невероятно буржуазен. Она сказала, что Джон в дерьмовом настроении: из-за чего-то приключившегося в Германии, в Карлсруэ, сообщила она[212]. Джон целый день ведет по телефону таинственные переговоры.
Ни с того ни с сего придумал название для моей автобиографии, если, конечно, я ее когда-нибудь напишу. Просто припомнил кое-что виденное мной однажды в Нью-Йорке. Я пошел в театр (что я тогда смотрел?) и увидел на первом его этаже дверь с табличкой „Выход“ наверху, а прямо под табличкой было написано „ЭТО НЕ ВЫХОД“. Конечно, обложка книги не мое дело (это всегда дурной знак — придумывать обложку, еще не написав саму книгу), однако можно было бы поместить на ней фотографию такой таблички, а под ней поставить: „Это не выход — автобиография Логана Маунтстюарта“. Идея мне нравится.
Забирал сегодня утром очередную пачку в сотню газет. Анна (мы все-таки перешли на имена) сделала мне чашку кофе. И шепотом сообщила, что Джон Вивиан уже неделю не выходит из своей комнаты. „Очень подавлен“, — сказала она. Чем? „Приговором, вынесенным в Штаммхайме[213]“. В кухню зашел Рейнхард, немец. Безобидный на вид человек, светловолосый, бородатый, о себе многого не рассказывающий.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Теперь я гадаю, не был ли в действительности „Рейнхард“ самим доктором Вольфгангом Губером? После его освобождения из тюрьмы в 1977-м Губер „ушел в подполье“. Он мог приехать в Англию, чтобы посмотреть как поживает его подкидыш — СКП. Всего лишь догадка.]
Пока он заваривал себе какой-то травяной чай, Анна — без тени смущения — спросила у меня, чем я занимался во время войны. Ну, сказал я, раз уж ты спрашиваешь, я служил в Отделе морской разведки. Значит, ты был шпионом? Наверное так, признал я. На нее это произвело большое впечатление, и даже Рейнхардт, похоже, заинтересовался. Она спросила, знал ли я Кима Филби.
