содержателя паба, чем на художника. С собой он привел друга по имени Генри Лам[27], кажется, так, — собрата-художника. За завтраком Лам спросил меня, знаком ли я с леди Оттолайн Моррелл и бывал ли в Гарсингтоне[28]. Лэнд сказала: „Не думаю, что Логану понравился бы Гарсингтон“. С чего она это взяла, я себе и представить не мог, а потому промолчал. Лам после этого поглядывал на меня косо, как на некое напыщенное ничтожество. Она умеет вывести человека из себя, Лэнд. Мы ели холодный ростбиф с хреном и салатами, из напитков было вино и пиво, на выбор. Я, дабы показать, какое я ненапыщенное не ничтожество, налегал на пиво.
После завтрака мы с Лэнд взяли двух псов и пошли прогуляться по пустоши. Сидели на траве в тени дерева, курили. В какую-то из минут она откинулась на спину, развела в стороны руки и мне показалось, будто она ожидает, что я ее поцелую, — однако мне почему-то не хватило храбрости. День оказался слишком долгим, да и ее родные сильно на меня подействовали.
Так что я спросил:
— Почему мне не должен понравиться Гарсингтон? Я-то думаю, как раз наоборот.
— Да нет, не понравится. Что бы ты собой ни представлял, Логан, ты не сноб.
— Откуда ты знаешь, что я не сноб?
Она уставилась на меня обычным ее неотрывным взглядом:
— У меня на них чутье. Ненавижу снобизм. Если бы я заподозрила тебя в нем хоть на секунду, то никогда не пригласила бы к нам завтракать.
— Но я думаю, что во мне, возможно, сидит интеллектуальный снобизм, — сказал я.
— Ну, это простительно. Это продукт ума, а не классовых предрассудков. Именно социальный снобизм портит нашу страну. Во всяком случае, так говорит Хью.
К чаю мы вернулись в дом. Договорились вместе сходить в синематограф. Возможно, там я ее и поцелую, так я теперь думаю, — в темном зале, где мне не будет виден этот ее взгляд.
К обеду пришел мистер Прендергаст. Он начинает мне нравиться — сдержанный, рассудительный, вдумчивый человек. Со мной он немыслимо вежлив, — взвешивает каждое оброненное мной замечание, как если бы то представляло собой глубокую философскую мысль. „Да, определеннейшим образом, здесь прохладно не по сезону, Логан“, „И действительно, почему англичане подают к баранине мятный соус?“. Не хочу никого обидеть, однако я и до конца дней моих не сумею понять, что он нашел в маме — и наоборот.
Неожиданная телеграмма, а следом звонок от Родерика Пула. Мы с ним завтракаем на следующей неделе. Прошло лет, наверное, десять с тех пор, как я в последний раз видел его — в Монтевидео, моем утраченном доме, на моей родине. А следом почтовая карточка от Лэнд — из Корнуолла. Что она там делает? Почему ничего мне не сказала? И как же наш поход в синематограф? Прежде чем она вернется, я уеду с Диком в Испанию. Как это утомительно.
Родерик стал таким гладким. Пополнел, волосы поредели, однако на мир он по-прежнему взирает сквозь призму присущего ему ленивого цинизма. Мы отправились в „Этуаль“ на Шарлотт-стрит — очень приятное место. Родерик работает редактором в издательской фирме „Спраймонт и Дру“, отвечает там за учебники и детские книжки. „Эгоманию детского писателя надо испытать на себе, иначе в нее ни за что не поверишь“, — сказал он.
Перед самым входом в ресторан мы остановились на тротуаре, и он основательно оглядел меня, заставив поворачиваться так и этак.
— Ну, что же, ты определенно получшел, — сказал он, — да еще и такой нарядный.
Мы начали с устриц.
— Как подвигается твоя книга? — спросил он.
— Какая книга?
— Ну, ты ведь наверняка пишешь книгу?
— Между прочим, пишу. Как ты догадался?
— Так ты же еще десятилетним мальчишкой говорил мне, что собираешься стать писателем.
Меня это сообщение странно порадовало: как некое подтверждение моей дальнейшей судьбы. Или я просто сентиментальный юный дурак? Родерик был в ударе. Сказал, что я обязан отдать „Воображенье человека“ в „Спраймонт и Дру“, иначе он перестанет со мной разговаривать.
Благословенный сплав августовского Парижа: туристы и жара на бульварах, — впрочем, ресторан, в котором мы с Беном обедали, был почти пуст. После мы гуляли по
Он работает в маленькой, но довольно солидной галерее, „Огюст Дар“, занимающейся самыми современными художниками: Грис, Леже, Пинсент, Бранкузи, Дакс и т. д. — и разумеется, любые Пикассо и Брак, на каких удастся наложить лапу. Бен считает, что ехать в Испанию в августе это безумие, а довод (принадлежащий, признаю, Дику), что узнать и опробовать жизнь в чужой стране можно, лишь испытав крайности ее погодных условий, — палящий жар лета и железную хватку зимы, — представляется ему неубедительным.
В поезде Париж — Биарриц. Перед моим отъездом Бен настоял, чтобы я купил маленький, не обрамленный набросок маслом Дерена. Он ссудил мне необходимые 7 фунтов и пообещал упаковать набросок и послать его на Самнер-плэйс (я телеграфировал маме, прося вернуть Бену деньги). Я твердил ему, что, строго говоря, не могу себе это позволить, при моих-то оксфордских долгах, однако Бен настоял. Поверь мне, все время повторял он, ты об этом не пожалеешь. Это наш большой шанс, сказал он, то, что мы оказались здесь, в Париже, со всеми его художниками и хоть с небольшими, но деньгами. Что-то в его манере говорить убедило меня — Бен еще составит состояние. Я заметил, что на его визитной карточке стоит имя „Бенедикт“ Липинг — стало быть, он уже больше не Бенджамин. Когда он спросил, почему я так стеснен в средствах, я объяснил, что это сделано преднамеренно. Я путешествую всего с 10 фунтами в кармане — еще одно из условий Дика. Слишком большие деньги, считает Дик, отгораживают тебя от страны, которую ты навещаешь. А некоторое количество лишений, необходимость экономить, даже небольшие страдания, — все это приближает тебя к с ней и к духу ее народа. „Надеюсь, ты не попал к этому Дику Ходжу в рабство“, — сказал Бен. На этот счет не волнуйся, успокоил я его. Дик с семьей пребывает в Остенде — не понимаю, почему он захотел, чтобы мы встретились в Биаррице?
Биарриц. Дик приезжает поздней ночью. Я же пока что прошелся по восхитительному
