оттуда выскочил Ипполитов и подбежал к нему.
— Вам что нужно, товарищ? — растерявшись, спросил его Калинин.
— Твою подлую шкуру, душегуб! — выкрикнул Ипполитов и сунул руку в карман. Но он слишком торопился, вытаскивая револьвер. Боек нагана зацепился за карман брюк. Ипполитов нечаянно нажал курок и пуля, пробив ему брюки, вонзилась в землю. Наконец, он вытащил наган, выстрелил в отскочившего в сторону Калинина и… промахнулся. Выстрелить в третий раз ему не удалось: помешали схватившие его охранники.
Взвизгивая от страха, Калинин побежал по аллее. За ним погнался Самойленко, но выстрелить не успел. Двое дюжих охранников обезоружили его и поясом связали ему руки за спиной.
В ту же ночь перепуганного и заболевшего от страха 'всесоюзного старосту' увезли в Москву, а в краевом управлении НКВД началось следствие по делу молодежной террористической организации 'Мстителей'. Ипполитова и Самойленко допрашивали несколько месяцев подряд, применяя самые жесточайшие 'методы физического воздействия'. В конце концов, оба террориста 'раскололись': выдали всех своих сообщников.
Поговорить как следует с Григорием Ипполитовым мне не удалось. Только три дня я провел с ним среди 'настоящих', а потом его перевели в камеру смертников…
В середине 1938 года все 14 молодых террористов, в том числе и девушки, были расстреляны, а десятки их родных и знакомых, многие из которых ничего не знали о деятельности группы 'Мстителей', отправлены в концлагери строгой изоляции.
Никого из террористов и их 'пособников' не судили даже на закрытых процессах. Их казнили и гнали в концлагери без суда. Ни одной строчки о покушении на Калинина не проникло на страницы газет. Советская власть изо всех сил старалась предотвратить огласку этого дела.
6. Шахматист
Перед вечерней поверкой соизволил посетить 'настоящих' сам начальник контрразведывательного отдела майор Дрейзин. Он вошел в камеру, неторопливо переваливаясь на тонких ножках, обвел неподвижно-выпученным взглядом заключенных и слегка шевельнул своим жабьим желваком за левым ухом.
Сопровождала его целая свита: трое в мундирах НКВД и двое в штатском, все с выхоленными и прямоугольными чекистскими физиономиями. Они выстроились в шеренгу за спиною своего начальника.
Дрейзин с минуту помолчал, а затем негромко квакнул в тишину камеры:
— Здравствуйте!
Ему ответил только Пронин, по своему положению камерного старосты обязанный отвечать начальству. Остальные, в том числе и я, молчали. Ни у кого из нас не было желания разговаривать с одним из главных палачей краевого управления НКВД. Разговоры с таким 'начальством' для заключенных не только противны, но и небезопасны: могут привести на 'конвейер пыток'.
Белый желвак за левым ухом шевельнулся сильнее и в кваканье зазвучали раздражение и злость:
— Та-ак! Значит, молчок?… Ка-ак поживаете? Чем занимаетесь? Обдумыванием своих преступлений?
Сергей Владимирович спокойно поправил его:
— Не поживаем, а помираем по милости НКВД гражданин начальник. А занимаемся сном да голодом. Начальство попробовало пошутить:
— Та-ак вам совершенно не на что жаловаться! У вас идеальный тюремный режим. Голод предотвращает у вас ожирение, а сон — истощение.
Эта 'шутка' вывела из себя русского абрека, которому в НКВД так и не сумели внушить страха и уважения к начальству. Он шагнул вперед и крикнул:
— Тебя бы сюда, жаба! Ты бы здесь быстро весь свой жир спустил!
Дрейзин попятился назад. Желваки сердито запрыгали за его ушами и он визгливо проквакал:
— Что-о? Ка-ак?… На конвейер захотелось?
— А тебе к абрекам захотелось? — угрожающе оборвал его вопрос русский.
Черкес молча вышел из угла камеры и стал рядом со своим русским другом-абреком. Потом вдруг запрокинул голову, вытянул шею вперед и очень красноречивым жестом провел большим пальцем правой руки по горлу от уха до уха. Дрейзин испуганно квакнул, с неуклюжей поспешностью повернулся к нему спиной и, тесня и напирая на своих подчиненных животом, вперевалку выкатился из камеры в коридор…
Разговоров об абреках, а тем более если они сопровождаются угрозами, северо-кавказские энкаведисты очень не любят.
Слова нашего старосты Пронина о сне и голоде, которыми он ответил Дрейзину, вполне соответствовали действительности, так же, как, впрочем, и шутка Дрейзина. Главное, чем мы 'занимались' в камере, был голод, а бороться против него нам помогал сон. Получаемый нами скудный тюремный паек состоял из кружки кипятка с двумя кусочками (15 граммов) сахара и 350 граммов тяжелого и водянистого, очень плохо выпеченного хлеба грязно-коричневого цвета. По объему он был не больше кулака среднего человека. Если сжать та кой кусок в руке, то из него потечет мутная коричневатая жижа. В полдень мы получали еще по миске так называемой баланды — жиденького супа с мучной заболткой, несколькими крупинками, и без всяких признаков жира. И это на весь день!
Такого количества, как говорят в тюрьме, 'обезжиренных' продуктов заключенному нехватало даже на то, чтобы 'обмануть голод'. Принимать передачи с воли для нас, строжайше от нес изолированных, тюремщикам было запрещено. Вообще передачи подследственным, обвиняемым по 58 статье, редкое явление в советских тюрьмах, допускаемое следователями лишь в исключительных случаях. А таких случаев обычно два: или заключенный так истощен, что не может выжить на тюремном пайке до окончания следствия или же он 'помогает следствию', т. е. признается во всем, что от него требуют и ложно оговаривает десятки своих родственников и знакомых.
Каждый из 'настоящих' старался побольше спать, забыться от голода и 'обмануть' его во сне, одновременно предохраняя этим свой организм от полного и окончательного истощения. Это удавалось, когда им не снились мучительные 'голодные сны', переполненные едой, от которых так тяжело просыпаться. Мне они снились довольно часто, несмотря на то, что я был истощен меньше, чем остальные мои сокамерники. Ведь до того, как я попал сюда, обитатели камеры урок меня, все-таки, подкармливали!
Больше всех 'настоящих' страдал от голода и видел 'голодные сны' инженер со стекольного завода Давид Исаевич Фишер. В этой камере он сидел более двух с половиной лет и до того отощал, что на его теле можно было изучать анатомию, как на скелете. Собственно тела у него не было, а лишь кости, соединенные связками сухожилий с влажной и как бы прилипшей к ним желтовато-серой кожей. Его лицо от истощения уменьшилось до размера детского кулачка и стало похожим на череп, изрезанный глубокими шрамами, протянувшимися по щекам от висков к подбородку. На этом лице умирающего от голода человека жили только глаза: черные, огромные и очень печальные, глаза страдальца, видевшего слишком много горя и на воле, и в тюрьме.
Сергей Владимирович как-то сказал мне указывая на Фишера:
— Из этих глаз на нас глядит вековая скорбь еврейского народа…
Молодого советского инженера Давида Фишера после ареста обвинили в троцкизме. Он был беспартийным в троцкистских организациях не состоял, но троцкизму откровенно симпатизировал, ни перед кем этого не скрывая, что доставляло ему массу неприятностей в делах житейских и служебных.
Свои политические убеждения он не скрыл и на следствии. Судившая его 'тройка' дала ему четыре года концлагеря, но как раз в это время началась 'ежовщина'. Дело Давида Фишера 'переквалифицировали', добавив дополнительные обвинения в антисоветской агитации и вредительстве.
