себя, меня и других. Измена родине, вредительство на протяжении трех лет, связь с антисоветскими организациями за границей, шпионаж в пользу разведок США, Англии, Германии, Польши, Румынии, Японии. Мне отведена двойная роль английского и польского шпиона. Какая чепуха! Ведь ничего этого не было.
Вчитываясь внимательнее в показания О-ва, я постепенно начинаю видеть в них не только чепуху. Показания написаны умно и хитро, написаны так, что он может опровергнуть на суде каждое из них.
Чтение 'дел' О-ва и других заняло у меня часа четыре. Островерхов в это время занимался просмотром папок с другими 'делами', несколько раз выходил и возвращался в кабинет. Наконец, дочитав последний лист, я закрыл папку.
Следователь, сквозь стекла пенснэ, уперся в меня глазами-сливами.
— Прочли?
— Прочел.
— Надеюсь, вам ясно, что от вас требуется?
— Не совсем.
— Вы должны описать все подробности вашей антисоветской деятельности и подписаться в конце строки каждого абзаца.
— Но я не знаю что и как писать.
— Не знаете? Странно. Неужели вы ничего не слыхали в камерах о том, как пишут другие?
— Слышал.
— Вот и пишите так же.
— Но, может быть, вы напишете сами, а уж я… подпишу.
— Нет, нет. Я не располагаю временем для этого. Вот вам бумага, перо и чернила. Устраивайтесь на этой стороне стола и пишите. Как умеете. Да ведь не мне же вас учить. Вы — журналист. Уверен, что справитесь с этой работой. Побольше фактов, немного фантазии, и все будет в порядке…
Я положил перед собою лист бумаги и с тяжелым вздохом взялся за перо. Волею следователя я, как и многие другие до меня, был превращен, таким образом, в 'Достоевского' и начал писать 'Идиота'.
Мое 'идиотское творчество', под руководством Островерхова, продолжалось три дня. По его требованию я, прежде всего, признал все выдвинутые против меня обвинения и подтвердил показания моих сослуживцев, а затем дал волю фантазии. Никаких фактов не было и приходилось их выдумывать. Однако, излагая на бумаге вымышленные 'факты', даты, преступления и злодеяния, я ни на секунду не забывал слов О-ва:
— Признавайся умно, так чтобы ты мог опровергнуть на суде свои показания…
Из-под моего пера ложились на бумагу, одна за другой, фантастические строчки, которые раньше никогда не приходили мне в голову:
'По заданию О-ва я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку'…
'На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, форму, толщину и химический состав изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки'…
'Мне было поручено Т-ым собрать для польской разведки материалы о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил… '
Каждое из подобных 'признаний' я мог, конечно, опровергнуть на суде, но писать их было все же неприятно, страшно и противно. По временам Островерхов брал у меня исписанные листы бумаги, прочитывал их и говорил мне комплименты:
— Правильно, дорогой. Как раз то, что нам требуется. Отлично написано. Сразу чувствуется перо журналиста.
Он заставлял меня писать по 8–9 часов в сутки с утра, а на остальное время отпускал в камеру. В награду за мои 'признания' угощал чаем с сахаром, папиросами, карамелью, а в полдень приказывал своему помощнику принести мне обед с кухни конвойного взвода. Обед был хороший: борщ с мясом, заправленная салом пшенная каша и кисель или компот.
Некоторые заключенные завидовали мне:
— Вы счастливец. Следствие по вашему делу подходит к концу. Самый тяжелый период сидения в тюрьме для вас уже пройденный этап. Мучить на конвейере вас уже не будут. А нам, бедным, долго еще страдать. Эх, как бы мы хотели быть на вашем месте.
— А преступления, в которых меня обвиняют? Ведь мне за них дадут немало. Думаю, что не меньше десяти лет, — говорил я им.
— Всем дадут. От концентрашки никто не избавится, — вздыхали они…
Свои показания я закончил так:
'Чистосердечно сознаюсь в совершенных мною преступлениях и повторяю, что мои мать, жена и брат, а так же мои друзья и знакомые, за исключением членов нашей организации, ничего о ней не знали'.
Заставить меня 'завербовать' кого-либо Островерхову не удалось. Впрочем, он не особенно настаивал на этом, торопясь поскорее закончить следствие по 'делу' нашего 'вредительски-шпионского центра'.
Писать 'Идиота' я кончил на третий день поздно Вечером. Всего в нем было 42 листа, написанных довольно несвязно и коряво. Островерхов взял их и долго читал, подчеркивая некоторые места красным карандашом. Я молча ждал. Улыбка на его лице, появившаяся в начале чтения, становилась все шире и слаще. Лысина, такая, сытая и самодовольная, поблескивала мелкой росою пота.
Дочитав до конца, он поднял на меня свои глаза-сливы. Они были очень ласковы и вполне гармонировали с его последующими словами:
— Вы молодец, мой милый! С работой справились прекрасно. Ваши показания так же интересны, как приключенческий рассказ.
— Что теперь меня ожидает? — спросил я, ничуть не обрадованный его комплиментом.
Следователь на секунду задумался и улыбка медленно поползла с его физиономии.
— А как вы думаете? — вопросом на вопрос ответил он.
— В начале следствия вы обещали, за мои признания, короткий срок заключения в концлагерях.
— Мало ли что обещает следователь, добиваясь показаний от обвиняемого. Не каждому следовательскому слову верьте.
— Значит, меня осудят на большой срок?
— Совсем нет! Суда не будет, — процедил, он сквозь зубы. — Ваши показания нужны для того, чтобы приговор утвердила Москва. А приговор по вашему делу готов давным-давно. Уж вы простите меня, я был так занят, что забыл вам его показать.
— Какой приговор? Ведь суда не было. Вы не шутите? — спросил я с упавшим сердцем, убеждаясь, что эти надежды на опровержение показаний рушатся, что О-ва оказались бесполезными.
По распоряжению наркома Ежова, начальникам управлений и отделов НКВД предоставлено право выносить приговора по некоторым делам. Вот вы и осуждены приказом начальника нашего управления, товарища Булаха, — снова любезно и сладко улыбаясь, объяснил мне следователь.
— На сколько лет? — растерянно спросил я.
Он порылся в ящике стола и вынул небольшой, похожий на ленточку листок бумаги с криво отпечатанными на машинке буквами.
На секунду я впился глазами в бумагу, а затем бессильно уронил ее на колени. В ней были страшные своим значением и неожиданностью для меня слова:
'…приказом начальника Краевого управления НКВД приговаривается к расстрелу…
— Как… же… так? — рвущимся голосом прошептал я, медленно поднимая глаза на следователя.
— А вы на что же надеялись? Думали, что за все ваши преступления мы вас отпустим с миром домой? — насмешливо спросил он.
Улыбка сползла совсем с его физиономии и, сквозь стеклышки пенснэ, из глаз-слив на меня смотрела жестокость закоренелого чекиста. Весь в холодном поту, с дрожащими руками и коленями, сидел я пред ним. Мне все еще не верилось, что случившееся сейчас может быть правдой; я надеялся, сам не зная на
