дядей, жившим в Нью-Йорке.
Вслед за новичком в камеру вошел энкаведист в накинутой на плечи шинели, но, против обыкновения, разговаривал с нами недолго. После его ухода новичок осведомился у нас:
— Кто этот работник НКВД? Он, кажется, симпатичный. Не правда-ли? Может быть, мне к нему обратиться?
— Зачем? — спросили новичка.
— А вдруг он сможет мне помочь. Ведь я осужден ни за что.
— Не стоит обращаться к нему за помощью. Это тот, кто стреляет.
— Как стреляет? — не понял новичок.
— Из нагана. В затылок. Это здешний главный палач, комендант управления НКВД Капранов, — объяснил один из смертников 'со стажем'.
У новичка на мгновение прервалось дыхание и глаза полезли на лоб. Мои ощущения, при первой встречи с Капрановым, были приблизительно такими же. Замечая впечатление, производимое им на смертников-новичков, он этим не гордится, но и не сердится на это, а многозначительно советует им:
— Привыкайте ко мне заранее. Получше привыкайте. Ведь вам придется со мной встретиться в самый последний раз.
На его груди красуется 'Орден красного знамени', а левый глаз постоянно прищурен. Об этих двух особенностях внешности 'того, кто стреляет' заключенные говорят так:
— Глазной прищур у него по привычке. Пристрелялся глаз на чужих затылках. А со всех пяти концов его орденка кровь каплет.
Слышал я от других смертников и иное, до некоторой степени тоже верное мнение о нём:
— Конечно, Капранов среди энкаведистов палач из палачей. Но все парень не особенно плохой. Со смертниками и поговорит не как другие гепеушники, а по-человечески и пожалеет перед расстрелом…
Еще в общей следственной камере арестованные из бывших конвоиров рассказывали мне, как Капранов расстреливает людей:
— Поставит, понимаешь, подрасстрельного носом к стенке и ежели тот очень пугается помереть, то комендант его успокаивает. Всякими чувствительными словами в подрасстрельное ухо спокойненько этак пощелкивает:
— 'Жаль мне, — говорит, — вас, гражданин, да ничего не поделаешь. Такая, значит, у вас судьба — помереть от моей пули. Но вы особо не волнуйтесь. Я вас в один момент. Никакой боли не почувствуете.
'Ежели подрасстрельный, например, кричит, что ему помирать не хочется, то у Капранова и на этот случай успокоительные слова есть:
— 'Все умрем, гражданин. Вы — сегодня, а я, может, завтра. И еще неизвестно, кто из нас счастлив; я или вы. Жизнь человеческая, гражданин, штука неважная. Сплошное мучение и больше ничего. Так стоит- ли вообще жить? И вот, что я вам еще скажу…
'А дальше слегка успокоенному подрасстрельному уже говорит пуля. Вместе со словом 'скажу' комендант обыкновенно стреляет'…
По словам самого Капранова ему приходилось расстреливать и женщин, и детей. Их он особенно старательно успокаивал перед казнью.
— Что же, вам жаль их было, что-ли? — спросили его беседовавшие с ним смертники нашей камеры. Он отрицательно покачал головой.
— Не то, чтобы жаль, а просто таких не хочется расстраивать перед смертью. Все-таки они женщины и дети. У них там всякие рыдания, крики, обмороки бывают, а я этого не люблю. Мое дело стрелять, а не мучить. Пытками у нас другие занимаются.
В отличие от других энкаведистов, Капранов называет вещи их именами: тюрьму тюрьмой и пытку пыткой. Заключенных, которые не боятся смерти, он недолюбливает и говорит с ними насмешливо. Например, Петру Евтушенко и Дыбаеву он при мне говорил:
— Тоже мне герои. Хвастунишки. Вот поставят вас под дуло моего нагана, так не очень погеройствуете… Смерти всегда бояться нужно.
— Ты, гад, меня не запугаешь, — ответил ему бывший летчик, сплевывая сквозь зубы.
С нами, сидящими в камере смертников, Капранов всегда ведет беседы в тоне философски- успокоительном. К этому несколько не подходят темы его бесед о технике расстрелов, точках прицела, анатомическом строении затылочной части головы, расположении мозжечка и тому подобных вещах, детально изученных им 'на практике'. Об этом же он и лекции читает студентам 'телемеханического института', переведенного из Пятигорска в Ставрополь.
До того, как меня посадили в тюрьму, я прочел в одном из указов Верховного совета СССР о награждении орденами нескольких десятков работников НКВД за 'выполнение особо важных государственных заданий'. В числе их был и Капранов. Никаких 'особо важных заданий', за исключением казней людей, он никогда не выполнял. Следовательно, его наградили за. палаческую работу, что, кстати, он и сам не отрицает. Кроме своей 'основной работы', т. е. казней, комендант управления НКВД Капранов руководит четырьмя специальными взводами энкаведистов:
1) оперативников, в обязанности которых входят аресты, обыски, облавы и поимка беглецов;
2) охраны и порядка, охраняющего управленческие здания и производящего уборку и мелкий ремонт в них;
3) конвоиров, из которых комендант имеет право выбирать себе помощников для производства казней;
4) 'чернолапых', названных так потому, что они выполняют в управлении НКВД 'черную', т. е. самую грязную работу: зарывают или сжигают трупы, умерших на допросах и казненных, стирают и чинят снятую с них одежду и обувь, чистят 'комендантские камеры' после расстрелов и т. д.
Со своими подчиненными Капранов очень строг и требователен. За малейшее нарушение дисциплины сажает в карцер не меньше, чем на неделю.
Капрановым введена в управлении своеобразная мода носить шинель внакидку. Иногда он и людей расстреливает, не надевая ее в рукава, а лишь придерживая левой рукой за воротник, когда она сползает с плеч поело выстрела. Многие энкаведисты в управлении и тюремные надзиратели переняли шинельную 'капрановскую моду', но никто из его подчиненных носить шинель внакидку не смеет. Им комендант это запретил, пообещав посадить в карцер на месяц того, кто это запрещаие нарушит.
Естественно, что нас, смертников, интересовало, как Капранов дошел до расстрелов. На наши расспросы об этом он ответил неохотно:
— Ничего особенного. Дошел, как и другие чекисты. В первые годы революции стрелял ее врагов, а теперь, вот, стреляю всяких. Только и всего.
— А не страшно вам и не противно без конца людей казнить?
— Чего же тут страшного или противного? Привык я. Человек в моей камере, это почти что бык на бойне. Только быка сперва дубиной по голове бьют, потом ножом колют, а человека я сразу — пулей. Разница небольшая.
— После казни, наверное, запах на вас остается?
— Чудаки вы, право. А баня и духи для чего существуют? После работы я в бане выкупаюсь, побреюсь, шипром опрыскаюсь. Какой же запах? Просто слабонервно? воображение. Вот моей бывшей жене тоже; постоянно запах чудился. Из-за этого и развелись. — 'Не могу, — говорит, — с тобой, палачом, жить. Ты из себя никакими шипрами смертный запах не выгонишь'. Я ее спрашиваю: 'А лучше, если бы я работал, например, чернолапым или ассенизатором? Тоже ведь запах?' Нет, не понимает. Смешная женщина.
— Свою жену вы после развода, конечно, под пулю подвели?
— Нет, зачем же? Уехала в другой город. Я знаю, где она, но… не трогаю. Пусть живет. Мстить не хочу.
Он поежился, зябко передернул плечами под накинутой на них шинелью и вполголоса, почти шопотом, вздыхая прощелкал:
— А вообще, граждане подрасстрельные, жизнь не радует. Постоянный холод и тоска. Такая тоска, что я даже смеяться разучился, и хочется иногда самому в подрасстрельного превратиться…
Это желание 'того, кто стреляет' вскоре исполнилось. В 'подрасстрельного' его превратили другие. Во
