вымаливай прощение!»
Но гигант в ответ расхохотался столь ужасно и громогласно, что в доме зазвенели оконные стекла.
И ребби сказал: «Трусливый предатель, неужели ты веришь, что можешь противостоять тому, кто способен уничтожить тебя силой своей мысли?!»
Глупый гигант крикнул: «Так уничтожь меня, если можешь!», и попытался поднять правую руку, чтобы прихлопнуть своего господина, но тут он почувствовал, как слабость распространяется по всем его членам, как силы покидают его, равно как и пустая уверенность в своей непобедимости. «Что со мной?!» — воскликнул он в страхе.
«Твоим наказанием будет смерть», — сказал ребби, поднялся из-за стола и одним движением руки стер со лба голема каббалистические символы, и в тот же миг кукла, лишившись жизненных сил, рухнула на пол и рассыпалась на тысячу обломков.
«Он был и его не стало», — тихо заметил ребби, вознес благодарности Иегове за Его милости и вернулся к ужину.
Герой всех этих безумных и странных легенд сидел теперь на простом стуле, а за окном в ночи бушевала непогода, и камин, где потрескивало сухое дерево, освещал комнату лучше, чем покрытая орнаментом лампа, стоявшая у ребби на столе. На коленях его лежала недавно изданная книга «Symbola divina et humana»[63], написанная его другом Жаком Тифо, фламандцем, состоявшем библиотекарем при дворе императора. Книга представляла собой собрание девизов и эмблем пап, императоров и королей, а Эгидий Саделер украсил ее роскошными гравюрами. Но ребби думал сейчас не о книге, а о судьбе ее автора.
Жак Тифо, изучив юриспруденцию в самых прославленных школах Нидерландов, а также в Падуе и Болонье, был приглашен в Стокгольм Сигизмундом III, королем Швеции и Польши, который сделал его своим советником. Он быстро продвигался по службе, из-за чего шведский фельдмаршал Понтус де ла Гарди проникся к нему жгучей завистью и ненавистью. После публикации истории Швеции, в которой Тифо якобы представил шведское государство недостаточно могущественным, де ла Гарди обвинил его в предательстве и потребовал для него смертной казни, но тут вмешался брат фельдмаршала Матиас, и наказание было заменено на десять лет тюремного заключения с последующей высылкой из Швеции. Ужасное десятилетие завершилось в 1595 г., после чего Тифо отправился в Германию, где его работы «De fortune»[64] и «De fato»[65] привлекли внимание Рудольфа, который тотчас предложил ученому должность придворного историка с хорошим содержанием. Поскольку в Швеции Тифо был приговорен к казни через усекновение головы, Рудольф в шутку (хотя шутил император крайне редко) всегда называл его «безголовым».
Лёв и Тифо стали со временем добрыми друзьями, и вот совпадение: как только ребби отвлекся от своих размышлений, к нему пожаловал его друг в сопровождении доктора Майера. Он сердечно приветствовал гостей, и те, сбросив на вешалку покрытые снегом плащи, уселись за стол, после чего хозяин предложил им вина с пряностями, чтобы согреться. Доктор Майер, который со стороны матери сам имел родственников-евреев, был нередким гостем в Львином Доме. Они с ребби с удовольствием обсуждали космологию, пневматологию и теософию, нередко засиживаясь допоздна, а то и до самого рассвета. Уважаемый доктор имел внешность самую обычную: у него были высокие скулы, длинный нос и квадратная нижняя челюсть, он носил короткую бородку и усы, а его полное тело с квадратными плечами покоилось на довольно тонких ногах, смотревшихся несколько непропорционально. Он любил модно одеваться и не пренебрегал дорогими украшениями, а также всегда носил высокий льняной воротник, чем-то смахивавший на ярмо, а на шее у него всегда красовалась какая-нибудь цепь с Подвеской. В этот раз он явился к Лёву вместе с Тифо, чтобы втроем обсудить иллюстрации к его готовящейся книге «Atalanta fugiens, or New Emblems of the Secrets of Nature»[66].
Трое философов погрузились в ученую беседу, и доктор Майер показал друзьям прекрасный фронтиспис, предназначенный для оформления титульного листа его книги. Слева был изображен сад Гесперид и Геракл с наброшенной на плечо львиной шкурой, сжимающий в руке палицу и тянущийся сорвать золотые яблоки, две божественные сестры, Эгла и Аретуса, мирно беседовали, в то время как третья, Геспертуса, следила за происходящим. Многоголовое чудовище Ладон бродило вокруг волшебного дерева, охраняя его плоды. В правом верхнем углу Венера вручала золотые яблоки юному Гиппоною[67], который был также изображен ниже соревнующимся на скачках с прекрасной Аталантой: он швырнул драгоценный плод на землю, и дева, чтобы поднять его, остановилась, из-за этого проиграв ему в беге. В левом нижнем углу был изображен храм Кибелы, поблизости от которого гуляли лев со львицей — в животных разгневанная богиня превратила провинившихся юношу и девушку.
Лёв и Тифо заявили в один голос, что лучше картины не придумаешь, и все обратились к следующей эмблеме, представлявшей «Мать-Землю»: обнаженная женщина стоит на фоне плодородного ландшафта, ее шея, плечи и грудь изображены заключенными в земной шар, к своей правой груди она прижимает новорожденного младенца. Справа от нее изображена сцена вскармливания Юпитера: младенец прижался к козьему вымени, слева же близнецы Ромул и Рем, о которых заботится волчица. На заднем плане виднеются замки и вершины гор, над ними красуется надпись из Изумрудной Скрижали: «Nutrix ejus terra est»[68]. Эта картина натолкнула ребби на мысль о сотворении мира, и, обратившись к своим гостям, он откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и сказал следующее:
«Иегова создал все вещи в этом мире, сказав: «Да будут», и они стали. И созданы были четыре элемента, земля, вода, воздух и огонь, которые Он соединил, дабы противоположное перемешалось, ибо мы видим, что огонь враждебен воде, вода враждебна огню, и то и другое враждебно земле и воздуху. Но Иегова объединил их и примирил, и из них вышли все вещи, и небеса и Его трон, и ангелы, и солнце, луна и звезды; земля и море с теми, кто обитает в море, и все они различны, ибо разнообразие естества было предусмотрено Господом. И мы видим, что разнообразие свойственно всем существам, поскольку сотворены они из разных элементов, а если они вышли из одного элемента, то не враждовали бы промеж себя. Но разнородные элементы смешались, потеряв свою изначальную суть, ибо сухое смешалось с влажным и холодное — с горячим, став ни холодным, ни горячим, равно как сухое, смешанное с влажным, становится ни сухим, ни влажным. Когда четыре элемента перемешаны, они приходят в согласие, и те существа, которые выходят из них, никогда не достигнут совершенства, если не будут подвергнуты гниению в ночи и разложению на первичные элементы. Иегова же завершил свою работу, создав власть и правительства».
Ребби Лёв замолчал, выпил бокал вина и продолжил:
«Во взаимодействии этих четырех элементов кроется великая тайна, два из них можно почувствовать на ощупь и увидеть: это земля и вода, чьи ценные качества хорошо известны, но два других невидимы и неощутимы, а потому порождают ничто всюду, где появляются, хотя их ценность и возможности также хорошо известны».
Доктор Майер, обратившись к другу, ответил: «Твоя интерпретация происхождения жизни и естества четырех элементов верна, но мы должны помнить, что наш великий учитель Парацельс учил нас иному. Когда был свершен Акт Творения, писал он, Илиастр разделился и породил Идеос, или Первичную Сущность. Сущность эта едина, монистична, и представляет собою не только жизненное движение, духовную силу, невидимую, неописуемую и неощутимую, но также витальную материю, из которой состоит ткань всякого живого существа. В Лимбе, или Идеосе первородной материи, содержатся прообразы всех вещей, каковые суть. Когда произошел Акт Творения и Илиастр растворился, начал действовать Арес, разделяющая сила Высшего Принципа. Весь процесс Творения был следствием первичного разделения, и из Идеоса родились элементы Огня, Земли, Воды и Воздуха. Это описано в моей книге «Atalanta fugiens», на обложке которой изображены четверо обнаженных мужчин, держащих в руках субстанции, символами которых они являются. Эта картина, а также пятьдесят других, объяснены латинскими стихами, положенными на музыку, что, признайте, является совершенно новым методом рассказа о бытии».
Вернувшись к изучению сюжетов, приготовленных для иллюстрирования книги Майера, трое друзей вновь надолго погрузились в рассуждения о символике, заключенной в гравюрах.
Жак Тифо, внимательно выслушавший разговор Лёва и Майера, обратился к ним со словами: «Будучи историком, а не философом, я не искушен в предмете, о котором вы говорите, но я всегда считал, что
